появлялось что-то потустороннее. Пуля, пробившая аорту Гендерсона, поразила и Бада. Она сломала ключицу, потом, изменив направление, прошла сквозь правое легкое и остановилась около селезенки. Счастье, что в вертолете оказался врач. Он бросил взгляд на Си Ди, понял, что тот мертв, и занялся Бадом. Он вскрыл ему грудную клетку и начал массировать остановившееся сердце. Так, на массаже, Бада доставили в шоковое отделение госпиталя, где он три месяца выкарабкивался из смертельной пропасти, пока наконец его жизни перестало что-либо угрожать.
– Ты чудно выглядишь, папа, – солгал Расс.
– На пенсии я чувствую себя как отработавший свое ишак, – заметил Бад. – Но ничего, привыкну. У нас сегодня будет маленькое семейное торжество. Мальчики, вы готовы?
– Да, – ответил Джефф.
Бад достал из кармана непочатую бутылку «харперовки» и с треском отвинтил крышку. Без всяких слов он сделал длинный обжигающий глоток. Передал бутылку Рассу, а потом Джеффу, которые тоже понемногу отхлебнули пахнущей дымом жидкости.
– Уф, – выдохнул Джефф, зажмурившись от крепости напитка.
– Если я когда-нибудь увижу, как вы это делаете по собственной инициативе, – дам ремня обоим, – сказал Бад, отнимая бутылку у Джеффа. Потом он повернулся и вылил остатки виски на землю перед могильным камнем. – Этот старый козел всегда хотел, чтобы я выпил с ним на пару, – проговорил Бад. – Вот наконец я и сделал это. И привел к нему своих сыновей. Он несколько раз просил об этом. Ты доволен, старик?
Он отвернулся от могилы и посмотрел на своих сыновей. С Расса слетел хмурый вид юного интеллектуала, а Джеффа слегка покачивало после первого в его жизни глотка крепкого спиртного напитка.
– Вот теперь все в порядке, – сказал Бад. – Поехали домой.
В один из дней на той же неделе Ричард, жмурясь от яркого света, вылез из машины «скорой помощи» и под охраной конвоя вступил на территорию тюрьмы. Ему захотелось заслониться от света рукой, но это было невозможно. Наручники и ножные кандалы, прикованные к железному поясу, ограничивали его подвижность.
Дул холодный ветер, голубело ясное небо. Он дрожал, его начали мучить фантомные боли. Он тоже выздоровел от ран, которые оказались удивительно легкими, особенно если принять во внимание тот факт, что его буквально прошили пулями четверо полицейских в ту самую секунду, когда он выстрелил в Гендерсона и Пьюти. Как это говаривал Ламар? «Сейчас вообще ни одна сволочь не умеет как следует стрелять». Ламар, как всегда, оказался прав.
Одна пуля сломала ему ребро, другая прошла сквозь грудную клетку, а еще две попали в мягкие ткани ног. Ричард чувствовал, что от этого он не умрет. Кажется, они надеялись, что он умрет от кровотечения. Но он обманул их надежды и выжил. Видимо, для них это было большое разочарование. Во всяком случае, больше всего беспокойства ему доставили в тот момент не огнестрельные раны, а удар ногой в голову, полученный от одного из полицейских, после того как Ричард упал.
Последние месяцы он провел в одном очень приятном месте – Кингсвиллском госпитале для преступников с психическими отклонениями, где любящие доктора нежно обращались с ним и всячески о нем заботились. Но в нем самом что-то необратимо изменилось. Он чувствовал себя совершенно отчужденно, и как ни старались они достучаться до него, он не ответил на эти попытки, а просто молча смотрел на них без всякого выражения в глазах. Доктора казались ему пришельцами с другой планеты. В последнее время, когда он был уже на амбулаторном режиме, его пытались заинтересовать рисованием, но он равнодушно смотрел на карандаш и бумагу и не испытывал ровным счетом никаких чувств.
Приговор был прост. Чтобы избавить штат от расходов на судебные процедуры, его адвокат предложил признать подзащитного виновным в убийстве первой степени без отягчающих вину обстоятельств при условии, что его не приговорят к смертной казни. Адвокат сказал, что Ричард не может рассчитывать на освобождение в течение по меньшей мере семнадцати лет. С него сняли обвинение в побеге, потому что адвокат сумел убедить суд в том, что его подзащитный был принужден к побегу Ламаром. Его не обвинили в убийстве надзирателя, и шофера, и мирных граждан, и полицейского во время ограбления ресторана. Самым большим козырем защиты Ричарда оказалось свидетельство старика Джона Степфорда: «Он вообще ничего не делал. Он валялся на полу и плакал, пока Ламар и Оделл издевались надо мной и моей женой. Ричард – безнадежный трус. Он не может обидеть и муху».
Если у Ричарда и было свое особое мнение на этот счет, то он крепко держал его при себе. Он почти перестал разговаривать, он молча и внимательно, с мрачным видом смотрел на все происходящее. С его лица исчезло человеческое выражение. Никто не смог бы понять, какие его обуревают чувства, так как глаза его стали тусклыми и невыразительными, словно подернулись дымкой.
– Вот ты и на месте, Ричард, – сказал начальник конвоя. – Будто и не уходил никуда.
Да, ничего не изменилось за время его отсутствия.
Над ним возвышалась махина каторжной тюрьмы штата в Мак-Алестере. Ее высокие белые стены ярко горели на солнце ослепительным блеском, как некий сказочный Камелот наших дней, как сверкающая мавританская цитадель, как горная тибетская крепость. Мак. Большой Мак. Вот он опять здесь. «Я опять твой, Мак».
Ричард снова зажмурился: отсюда видны были только стены и часть этажа блока камер, которым ограничивался его мир в течение четырех месяцев, перед тем как Ламар увлек его в это невероятное, сумасшедшее предприятие. Он огляделся, но не увидел ничего, кроме стен.
«Мак, – подумал он. – Я вернулся. Теперь я должен буду заплатить долги».
Он знал, что, вероятнее всего, ему придется умереть.
Черные его убьют. Скорее всего, это будут черные. Их ярость удвоится оттого, что он белый. Через секунду они окружат его, изнасилуют в задницу, убьют его и посмеются над этим развлечением. Он может, конечно, попытаться стать мальчиком на побегушках у какого-нибудь криминального босса… но ишачить на него целых семнадцать лет?
Может, правда, это будут мексиканцы. Они очень любят резать гринго, когда те моются в душе. Они быстро доберутся до него. Или эти краснокожие бесстрастные дикари со своей замысловатой татуировкой вокруг бицепса: НДНЗ.
Но почему-то он чувствовал, что это будут именно черные.
Дверь отворилась с металлическим щелчком.
В комнате за дверью сидел знакомый ему лейтенант.
– А, здорово, Ричард. Я знал, что ты вернешься, рано или поздно. Все возвращаются.
Ричард ничего не ответил.
– Черт, даже Ламар и Оделл вернулись. Они уже там, на тюремном кладбище. Кому они еще нужны? Не хоронить же их на обычном кладбище с нормальными порядочными людьми.
Ричард смутно припомнил это кладбище – участок бросовой земли к западу от тюрьмы, непригодный для сельскохозяйственных нужд, на котором хоронили всех членов тюремного братства, не делая различий между боссами и шестерками.
– Я бы хотел иногда их навещать, – сказал Ричард.
– Мы позаботимся об этом, Ричард. На свете нет ничего невозможного. Одно только можно сказать, что теперь-то ни Оделл, ни Ламар никуда не сбегут.
Ричард с мрачным видом кивнул. Он мучительно соображал, как же все-таки это произойдет.Обряд приема оказался быстрым: у Ричарда не было никаких личных вещей, у него нечего было отбирать, он пришел в тюрьму совершенно голым, каковым его туда и приняли.
С котомкой одежды и в новой тюремной робе его повели по тюремному коридору, где ему предстояло провести остаток жизни.
На него опять обрушилось сознание огромности тюрьмы. Она возвышалась над ним, подавляя все. Он представил себе кобру, которая покачивает над ним своим зловещим капюшоном, он предчувствовал мрак, который окутает его. Здесь не было места дневному свету. В тюремном дворе все было как всегда. Слышались крики с баскетбольной и гандбольной площадок. Гремело железо – это упражнялись заключенные-культуристы. Доносились со двора и другие звуки: латиноамериканская музыка, живая и громкая, духовные псалмы, кантри и неумолчный смешанный гвалт многих голосов разговаривавших между собой людей. Они говорили, суетились и перемещались, цепляясь за место под солнцем и свою индивидуальность и… пытаясь выжить в самом первобытном из всех первобытных мест на нашей планете. Ощутил он и запахи: пот, желчь, рвота, дерьмо. Везде железо и камни. Под ногами вибрируют металлические ступеньки, справа бесконечные, сливающиеся между собой двери камер, стены которых увешаны изображениями святых и шлюх.
Вот наконец и его родная камера.
– Ну вот ты и пришел, Ричард. Камера «Д» пятьдесят восемь. Просим прощения, но двойных номеров нет. Ты будешь сидеть с насильником, предводителем шайки рокеров и еще одним парнем, который любит резать людей. Это, конечно, не хор воскресной школы.
Ричард уже точно знал, где его поселят. Задняя верхняя койка, где концентрируются все миазмы и где летом воняет, как в сортире, и душно, как в метро, а зимой стоит собачий холод. Каждый квадратный сантиметр его стены разрисован картинами интимной жизни его сокамерников, и он не имеет права возражать. Они могут даже убить его просто от скуки, когда им надоест драться и трахаться друг с другом.
Ричард шмыгнул в камеру.
Гмм.
Должно быть, произошла какая-то ошибка. Это не его место.
– Ни о чем меня не спрашивай, Ричард. Эти мальчики сами выбирали тебе место.
Одна койка была откинута. Но это была не задняя верхняя, а передняя нижняя койка.
Гмм.
Это лучшая койка в камере.
Все картинки со стены
