Золотая кость, или Приключения янки в стране новых русских

уродливой формы, но в нем много витаминов. Очень полезен для сварения желудка. Ассенизирует кишки. Его продажа новым русским даст большую прибыль. Обещал: «Все кулаками будете!»

Натруженные лица селян выражали глубокое внимание. Грамотные записывали мои слова в блокнот. А я продолжал ораторствовать, поясняя свои идеи прыткими примерами и памятными пословицами. Особенно уместно цитировал кусочки народной мудрости, когда перешел к вопросу об образовании: «Без науки сохнут руки», «Ум хорошо, а сто — кайф». Строго взглянув на директора школы, разинул рот: «К вам обращаюсь я, провинциальные педагоги. При Советах вы сеяли глупое, злое, преходящее. Теперь настали другие времена. Бронепоезд № 14–69 сошел с рельс. Цемент потрескался. Закаленная сталь заржавела. Поднятая целина упала. У настоящего человека выросли ноги. Каждый учитель может преподавать кто во что горазд».

Я уселся на моего интеллектуального конька-горбунка и воскликнул: «Сегодня без компьютера ни- ни!» Посоветовал деревенщине подключиться к Интернету. Мужики загудели. Я: «У меня компьютеры тоже сначала вызывали недоверие, но теперь я барабаню на них и дома, и в университете, и рассылаю e-mail'ы во все пять континентов». — «Мели, Емеля», — пробурчал кривой детина в первом ряду и высморкался в ладонь. Видимо, это был деревенский дурак, без которого ни один колхоз смеяться не может. Я не смутился репликой грубияна и пояснил свою мысль очередной поговоркой: «Трудно в бою — легко в строю». То была известная фраза Герхарда фон Хакена, сказанная им в разгар Аустерлицкого сражения.

Сияя сигаретой, ссумировал серию советов сельским слушателям: «Повинуйтесь начальникам, поставленным над вами, регулярно ходите в церковь, вкалывайте, как ослы, и тогда вашим трудодням придет конец».

В заключение помянул молодое поколение, про которого кинул клич: «Родители! Учите отпрыщей читать-писать ланкастерским методом! Да здравствует ликбез!»

Тут раздалась такая овация, что я временно оглох.

Директор поманил мальчика-с-пальчика, сидевшего на коленях у папы. Соломенные волосы, глаза- василиски… То был отличник деревни, который к моему визиту специально сочинил оду на демократические реформы, в стиле vox populi.[136]

Я очаровательно улыбнулся.

— Здравствуй, литературный человечек. Давай-валяй-читай для дорогого гостя.

Юный поэт побледнел от вдохновения и с чувством продекламировал восемь самобытных строк:

— Тятя, эвон что народу
Собралось у кабака.
Ждут каку-то все свободу.
Тять, а кто она така?

— Цыц, нишкни, пущай гуторят,
Наше дело сторона:
Как возьмут тебя да вспорют,
Так узнаешь, кто она!

Я хлопнул мини-Есенина по непокорным вихрам.

— Хорошо зубри и дальше! Если из тебя выйдет толк, дам тебе вольную. Привезу в Соединенные Штаты, устрою бесплатную стипендию. Будешь учиться в Мадисонском университете за счет американского налогоплательщика.

Действительно, стихи так мне понравились, что я тут же запомнил их наизусть. Плюс пока поэтик пищал на сцене, я занес трогательный текст в «Palm Pilot». Когда вернусь в Иллинойс, напечатаю его в журнале «Sintagmata Slavica» — будет научная публикация.

Затем в сопровождении патриархов проследовал на танцплощадь Пятидесятилетия Октября, где в честь меня устроили народное гулянье. Этот старинный ритуал был зрелищем, достойным кисти Венецианова.

Свидригайловцы разделились на гендер-группы и начали плясать. Под залихватский аккомпанемент фисгармошки девки хоровод водили, с музыкальными визгами вокруг меня вертелись. Их чистые, звонкие голоса заставили меня прослезиться:

У диктатора Сомосы
Нос не больше папиросы.
У диктатора Саддама
Нос побольше ятагана.

Девкам отвечали парни, стоявшие выпятив пах, как петухи:

Дай мне, дай мне, дай мне, дай —
А не хочешь, так продай!

Потом самодеятели и самодеятельницы исполнили народные танцы «казачок», «каннибальчик», «ковбойчик». Некоторые молодухи были очень пышные. Кровь с киселем! Я едва успевал глазами вращать, следя за их округлыми формами.

Меня завлекли плясать. Роланд Харингтон не упал лицом в грязь! Искусно гикая, весело выделывал пресложные па и пируэты. Пока пальцами щелкал, сапогами танцплощадь топтал, вспоминал сцены из русских романов, в которых герои охмуряют героинь на балах и балетах. По моим членам пробежало пламя литературных ассоциаций. Я почувствовал, как во мне начинает расти эйфория от дружеского дионисийского радения со смердами двадцать первого века.

— Ловко я ассимилируюсь в народной среде! — крикнул впопыхах Варикозову.

— Как Пушкин в Михайловском, — одобрительно отвечал приятель-писатель.

А музыка все усиливалась, а топот все возрастал, а экстаз все увеличивался. «?Estoy bailando la rumba rusa!»[137] — гикнул я, чувствуя приближение климакса пляски. Зрители фанатически зааплодировали, ликуя от восторга барина. Прозвучал последний аккорд. Я закатил глаза, вытянулся, как стручок, — и осел на стул, который Варикозов и директор школы притащили из клуба Роланда радостного ради.

Одна из свидригайловок, румяная девица в модном кокотнике, принялась вертеться передо мной.

— Ты чья? — задорно спросил я.

— Колхозная, — ответила она и захихикала.

Только я привстал, чтобы начать флирт с хорошенькой колхозницей, как Варикозов некстати вмешался в наш разговор.

— Пора в гости идти, хозяева уже заждались, — пробурчал он, и я пошел восвояси — на ужин в дом председателя.

Но не тут-то было, чтобы светило ходило! Мое передвижение по главной магистрали Свидригайлова, которая обзывается улицей Коммунизма, превратилось в торжественную процессию. Варикозов с директором подхватили меня, как самого уважаемого человека, под обе руки и понесли в чистую половину села, где жила сельская элита.

Впереди нас шествовал глашатай и з(л)обным голосом кричал: «Расступись, честной народ: барин