и ты. Только и годишься, что шляться по улицам. Он едва ли услышал, когда она возразила, что нигде не шляется. Он заорал: Болтаешься в госпитале в кабинете Дарума! Она не уступила: Во-первых, кабинет месье Дарума находится рядом с моим, и было бы трудно вести себя по-другому. Далее, никогда не повторяй, в том числе и перед соседями, что я шляюсь по улицам. Это ты посылаешь меня на ферму к Ризахеру. Если бы тебе достало смелости принести извинения месье Ревмуа, я ходила бы за молоком в двух шагах отсюда!
Он покопался в стенном шкафу и вынул бутылку. После чего все успокоилось. Я был готов побиться об заклад, что он не выпьет литр вина не сходя с места и наконец-то выйдет в сад. В то же время я не забывал, что он повернул ключ, и собирался выбраться через застекленную дверь кухни. Он подошел к ней и дотронулся до ее лица: Дорогая, мне жаль, что все так повернулось, посмотри, вот тут что-то еще осталось, здесь в уголке глаза. Похоже, он опухнет. Если тебя спросят на работе, скажи, что ударилась.
Он отошел в глубь коридора. Вздохнул: У меня болит голова. Потом медленно процедил: Уверен, ты мне солгала! Никто не тратит два часа времени на поиски какого-то паршивого литра молока. Но она стояла на своем: Значит, воз и ныне там. Ты, стало быть, так никогда мне и не поверишь? Позвони механику. Он наливал бензин. Он по крайней мере видел, как я проезжаю.
Месье Доменико направился к телефону. Перелистнул телефонный ежегодник: Прекрасная идея! Раз ты так уверена в себе, я позвоню хозяину гаража. Уже нашел номер. Он снял трубку: Алло, месье Боле- Реда? Это Доменико. Я ищу свою жену. Она забыла взять с собой список покупок, вы не видели, не проезжала ли она?.. Нет… А ваш механик? А вас бы не затруднило его спросить?.. Вы окажете мне услугу. Двадцать секунд ожидания. Затем: Хорошо, месье Боле-Реда, я приму к сведению. Он повесил трубку. Потом принялся расхаживать вокруг стола.
Прошу тебя. Робер, успокойся, сказала ему мадам Доменико. Он ответил, что совершенно спокоен, ну да, я никогда еще не был так спокоен. Он остановился. Потом спросил: А почему, собственно, ты сказала: Робер, прощу тебя, успокойся? Тебе есть в чем себя упрекнуть? Она ответила: Мне не в чем себя упрекнуть. Но он продолжал: Почему ты выбрала меня? Ты ведь могла выйти за другого, завести дочку с другим? Теперь мне приходится тебя прощать. Нет, Робер, пожалуйста, тебе нечего прощать. Он распахнул стеклянную дверь: Я вынужден, сказал он. Боле-Реда не видел, как ты проезжала мимо станции. Но его механик видел.
Она испустила вздох облегчения. На сей раз он был обязан ей поверить. Это и в самом деле доказывало, что она никуда, кроме фермы Ризахера, не ездила.
Позже он захотел посмотреть телевизионную программу и попросил, чтобы жена передала ему очки. Он добавил, что пообедать хочет в гостиной. Например, суп-пюре. Если у нее еще остался вчерашний. В этом случае он поел бы его с капелькой сливок, ломтиком сала и хлебом. Она открыла хлебницу и объявила, что хлеба почти не осталось. Она не ожидала, что он попросит хлеба с салом. Обычно по вечерам он довольствовался чашкой бульона. Но он заявил, что у него исправилось настроение. Возможно, из-за этой истории с телефоном. Сегодня вечером, Анжела, сказал он, все по-другому, что-то такое в воздухе… Новое. На сей раз у меня ощущение, что все в порядке. Я хочу верить, что ты говоришь правду.
Она хлопотала около раковины, а он исчез в гостиной, откуда, повысив голос, продолжал разговаривать с ней. Нарезав остатки хлеба, она спросила, не хочет ли он его поджаренным. Он ответил, что ему все равно. Она воспользовалась электрическим тостером. Она даже напевала. Она сказала, меняя один ломоть на другой: Я буду прислуживать тебе как султану. Ты мой обожаемый султан.
Наверное, он усадил ее себе на колени, шлепнул по бедру, и она привалилась к нему. Такое с ними иногда случалось. Он тогда разговаривал с ней как с ребенком. Потом она говорила: Месье Доменико, Линдберг, никогда не надо перечить. И подчас я спрашивал, почему это ему не надо перечить. Но она, как правило, не отвечала. Обычно я по собственной инициативе складывал свои классные принадлежности и исчезал, чтобы оставить их наедине.
Эти проявления нежности порождали долгие дни без стычек. В моменты вроде этого она чаще всего и отправлялась за нашей любимой книгой. Тогда она перечитывала сцену, в которой героиня покупает ткани у передвижного торговца. Иногда она вынимала из обувной коробки выкройки из «Современной женщины». Она показывала фотографии своих любимых моделей и спрашивала, приятно ли было бы мне смотреть на нее в такой одежде. Или же, напротив, мне она больше нравится в том платье, на поиски которого она уходила к себе в комнату. Или более элегантной она мне кажется вот в этом костюме: плиссированная юбка и блузка, вынутая из шкафа в гостиной. Или в таком: матросские брюки с лифом из розовой тафты. Она спрашивала, есть ли, на мой взгляд, взгляд уже большого мальчика, у нее шансы понравиться мужчинам. Я отвечал ей, что, если речь идет о месье Барре, то не надо розового. Чтобы соблазнить булочника, подойдет скорее юбка. Это ее забавляло. Она говорила: Это, Линдберг, уже слишком, ты думаешь, тебе все позволено. Но она снова вынимала очередные выкройки и показывала блузки, ее швейные, как она говорила, подвиги… Как правило, после нескольких дней счастья, примерок и чтения месье Доменико вновь начинал за нами шпионить. Когда я спешил встать и собрать свои школьные принадлежности, она говорила: Не вставай, Линдберг, по-моему, будет лучше, если ты останешься.
Сцена в гостиной продолжалась… Он прицепился к этой истории про обожаемого султана. Он спросил, почему это он оказался ее обожаемым султаном именно в этот вечер и ни в какой другой? Она ответила: В чем-в чем, а в последовательности тебе не откажешь. Да потому, что мне все еще хочется поджарить тебе ломтики хлеба! И рассмеялась. На сей раз смеялась она. Она сказала: Если бы меня увидели сослуживцы, они бы решили, что я сошла с ума. Потом предложила ему расположиться прямо перед телевизором: Можно будет обедать и смотреть новости, если хочешь, Робер. Он ответил: Мне нравится, что ты называешь меня Робером таким тоном.
Стеклянная кухонная дверь была не так уж и далеко. Но у меня были все основания его бояться, и я дожидался, пока не увижу, как он выйдет в коридор. Он провозгласил: Надо будет в ближайшие дни купить мебель в гостиную, пару кожаных кресел и диван. Она вернулась на кухню, по-прежнему в новом желтом платье, правда, немного помятом, собираясь расставить все блюда на подносе. Она сказала: Можно добавить тебе в суп сливок… Он не преминул добавить: Или немного молока. И стоп. Она остановилась.
Она вздохнула: Робер, не будем возвращаться к этой истории с молоком. Не понимаю тебя. Пять минут тому назад ты сказал, что на этот раз никто тебя не обманывал. Он ответил, что предпочел не настаивать, поскольку был голоден. Итак, он собирался включить телевизор. Он заговорил об этих блядских очках, которых никогда не оказывается под рукой. Она вернулась в гостиную, чтобы помочь их найти. Посмотри, дурило, они лежат на газете, прямо на программе телевидения, ей-богу, Робер, ты стареешь! Он расхохотался: Пока другие молодеют!
Она вернулась на кухню и сообщила, что суп вот-вот согреется. Она хлопотала под стук кастрюль. До меня донесся треск электрической зажигалки для газа, брякнула крышка, я видел ее со спины, хотелось ее окликнуть, сказать: Ради бога, мадам Доменико, пропустите меня. Миг-другой она что-то напевала. Она переобулась в туфли без задника. Ее шаги по линолеуму стали более легкими, более быстрыми, их сопровождало легкое постукивание каблуков о внутреннюю часть подошвы.
Он завопил: Слишком горячо! Она подскочила на месте. Тембр его голоса изменился. Она бросила ему: Если хочешь белого вина, у меня в погребе еще осталась бутылка! Он ответил: От белого мне становится плохо. Я и без того сыт им по горло. Понимаю, Робер, сказала она, чтобы его успокоить, но он повторил: С меня хватит! И она спросила: Хватит чего? Он швырнул свою тарелку на линолеум столовой. Потом сказал: Если бы в тебе была хоть крупица здравого смысла, ну да ясно, что в тебе его нет, ты бы подала сыр. Она пожаловалась: Ты ведешь себя просто возмутительно. Бедный мой линолеум. Посмотри!..
До меня из столовой донесся металлический шелест колец от занавески. Резкий удар. Он, должно быть, сорвал на чем-то зло и смотрел незнамо куда из окна, на свой сад или того дальше, к месье Барклаю. А скорее всего проверял, не подглядывает ли за ними месье Барклай со своего газона. Как бы там ни было, окно столовой захлопнулось. Он сказал: Я подумал о Ревмуа. Его жена, знаешь ли, Анжела, пристраивается каждый вечер с сырной мельничкой у него над тарелкой, И ее крутит. Я видел это однажды с яблони. Крутит без устали. Минуту-другую ему на тарелку падает сырный дождь. Естественно, это же ремесло ее мужа. Что он каждый вечер, по-твоему, привозит обратно в притороченных к своему мопеду сумках, как не килограммы сыра? Затем: Для очистки совести позвоню.
