«Законнейшее чувство восхищения перед цельностью, завершенностью, законченностью замысла этого спектакля так велико, что не хочется спрашивать себя, очень ли своевременна и современна эта националистическая и мистическая пьеса. Спектакль в его целом прекрасен, нужен и современен. Религиозные песни, пляски нищих, жуткое веселье родственников и горе невесты — все это оказалось прекрасным поводом для постановки, которым гениально воспользовался режиссер… Изощренное зрение, создающее превосходную четкость движений… поразительное богатство речевых интонаций, совершенно по-новому организованных музыкальнейшим вахтанговским слухом, который умеет в продолжение громадного спектакля создавать все новые тончайшие звучания. Вахтангов эмоционально заражается сюжетом своей работы и умеет нас заразить этим. Совершенно особая, взволнованная фразировка пения дает нам основание думать, что Вахтангов мог бы проложить новые пути в исполнении оперы. С другой стороны, танец нищих поставлен с таким полным фантазии мастерством, что оно заставляет видеть в Вахтангове своеобразного балетмейстера».
«Каждый жест, каждая интонация, каждое движение, каждый шаг, поза, группировка масс, каждая сценически-актерская деталь в своем изумительном мастерстве доведены до такого технического совершенства — предела, что с трудом представляешь себе что-нибудь превосходящее. Это мастерство искусства. Каждый сценический, актерский момент может быть зафиксирован, как застывшее скульптурное изображение. Пластическая сторона актерского действия представляется каким-то синтезом, где найдено, в каждом отдельном случае иначе, из тысячи пластически-актерских решений одно-единственное — самое верное, самое точное, самое абсолютное».
«Нищие, слепцы и уроды, со скрюченными руками и искалеченными фигурами, чахоточные и полоумные горбуны, точно соскочившие с офортов и шпалер Гойя, какие-то жутко-серые комки скорченных тел, копошащаяся масса полузверей, похожих на бредовые, кошмарные видения. Вахтангов двигает их и группирует в бесконечном разнообразии, придавая их ужимкам чудовищную, зловещую жуткость… Эта жуть особенно остро чувствовалась во время пения и плясок с дребезжащими, диссонирующими вскриками и подвываниями».
«Перед нами театр в точном, чистом и освобожденном значении этого слова. Как и в античном театре, все три сценических искусства слились здесь между собой в один синтез: сладостно-поэтическое слово, как говорил Аристотель, пение и танец. При всей бытовой правде почти нет — ничего прозаичного».
«Гадибук», — это уже не спектакль, это сам театр, сама эпоха… Что же «Габима»? Театр революции? Нет. Но он вполне созвучен и соритмичен нашей современности. Этот театр слишком остро ощущает противоречие старого и нового…»
Вахтангов создавал еврейский спектакль, еврейский театр, и поэтому в «Гадибуке» театральные приемы и театральная форма неотделимы от национальных особенных черт, даже в малом, — скажем, когда в моменты высшего эмоционального напряжения речь переходит в экстатическую напевность, а изобразительные жесты быстрых рук создают «целую симфонию пластических знаков, приходящих на помощь аргументам и оборотам мысли».
Но главное, что принесло «Гадибуку» мировую славу, — это могучее художественное выражение трагического существа прошлой жизни вообще, и особенно еврейского народа, — прошлой у нас, но еще живой за рубежом, где она держит в мучительном плену миллионы евреев. И в трагическом содержании спектакля Вахтангов раскрыл глубочайшую лирику и острую боль человеческого страдания.
Один из критиков справедливо писал:
«Что же конкретно совершили Ханан и Лея? Они полюбили друг друга и, побеждая в любви, опрокинули наземь всю тысячелетнюю библию, талмуд, всяческие законы, проклятия общины и самого страшного бога. Нужно знать еврейскую среду, среди которой разворачивается действие этой легенды, с ее религиозным фанатизмом, косностью и напряженнейшей мистической одержимостью, этих «хасидов», неистовствующих в религиозных плясках и песнопениях, чтобы понять до конца разрушительность и революционность лирической стихии «Гадибука», в токе человеческом и душевном растворяющей власть тысячелетий, власть живущих среди нас мертвецов».
Глава восьмая
«Принцесса Турандот»
Никогда не притуплялась острота, с какой Вахтангов чувствовал трагизм жизни. Но как ни мучила и ни подавляла художника трагическая тема, общая для всех его созданий от «Праздника мира» до «Гадибука», — он бесконечно любил жизнь и радовался ей. Неизлечимая болезнь и угроза близкого конца сделали это чувство особенно жадным.
Он пронес эту любовь к жизни через все личные связи с людьми, к которым был близок как художник. И нередко это делало отношения с ним трудными, полными явной или скрытой борьбы. Вахтангов много требовал от себя и так же много требовал от других людей, особенно от людей одаренных, талантливых. Одним из таких людей был артист 1-й студии МХАТ М. Чехов. Морально неустойчивый, неврастеник и пессимист, мистик и «профессиональный страдалец», Чехов привлекал Евгения Богратионовича своим талантом актера, но между ними постоянно шла война, то принимавшая вид шутливой безобидной пикировки, то приводившая к глубоким расхождениям.
Вахтангов никогда не переступал грани, которая отделяла его от Чехова и делала искренние, дружеские отношения между ними невозможными. Евгений Богратионович говорил:
— Миша, ты лужа, в которую улыбнулся бог.
«Улыбкой бога» Вахтангов называл артистическую одаренность Чехова.
Когда М. Чехов вскоре после «Эрика XIV» сыграл в Художественном театре свою лучшую роль — Хлестакова, Евгений Богратионович говорил об этом, как об огромном событии. В том, что Чехов и Готовцев (почтмейстер), представители нового поколения артистов МХАТ, играют «крупно», обобщенно, идя от глубокой идеи образа, он видел результат своего влияния, и это дало ему глубокое, радостное удовлетворение.
Страстно любя талантливое творчество актеров как проявление у них высокого человеческого достоинства и деятельной воли к жизни, Вахтангов до самых последних дней, даже перегруженный невероятной по трудности работой одновременно над постановкой нескольких пьес (в 1-й студии, в своей студии и в «Габиме») и согнутый пополам болезнью, не хочет и сам отказаться от выступлений на сцене.
Он играет Фрезера в «Потопе» в 1-й студии. Иногда ему становится очень плохо. Уже хорошо знакомая ему темная волна, вызываемая приступами боли, заливает его лицо. Но он всегда легко, приподнято входит на сцену.
Бывают спектакли, когда, играя экспансивного подвижного Фрезера, он, сломленный болью, вдруг ложится на стулья, но публика не замечает его страданий. На одном из спектаклей Вахтангов потерял сознание. В другой раз в середине спектакля его сменил М. Чехов.
Однажды, провожая Евгения Богратионовича домой после неоконченной репетиции, Чехов с удивлением слышит, как этот согнувшийся от боли, медленно и неуверенно шагающий человек думает и говорит об одном:
— Мишечка, как мне хочется жить! Посмотри, вот камни, растения, я чувствую их по-новому, по- особенному, я хочу их видеть, чувствовать, хочу жить среди них!
Вахтангов всеми силами своей души хочет жить, — это значит для него играть на сцене, режиссировать, воспитывать актеров. С каждым днем он меняется все больше и больше. Лицо желтеет.
