И они быстро пошли обратно - мимо тех же ошеломленных актеров, мимо Кеглиуса, который кланялся и что-то беззвучно произносил, мимо девиц в трико, что-то репетирующих, мимо рабочих сцены, несущих дерево из папье-маше… шли, а потом уже и бежали по прохладному и мрачноватому закулисью, пока не оказались у ворот, управляемых колесообразным запором, а Мария-Корнелия, озираясь в те секунды, пока Филипп крутил это колесо, увидела пустую сцену и колосники, и далекую пустую чашу зрительного зала… Ворота сцены выпустили их в 'рабочий' двор, заставленный и замусоренный фрагментами декораций и просто рухлядью. Там Инфанта опознала какую-то вещь:
- Это - из вашей 'Перепелки в горящей соломе'!… Я помню!
- Ну и что? Сгорели давно… и солома, и перепелка.
23.
Далее была улица, где такси нашлось без труда. Он сел с водителем, она - сзади.
Такой у нее был вид, словно не упивалась она больше ролью Инфанты, устала от нее и, погрустнев, временно осталась без всякой
Потом она приблизила губы к его уху:
- Этот мой Орландо - он сейчас всю полицию поставит на ноги! Что буде-е-ет…
- Я догадываюсь. Вернемся к этой картине… Как Делано согласился писать вас?
- Майор Вич с ним, наверное, договаривался, я точно не знаю. Только ему денег не надо было, это он сам мне сказал. Ни пеньоля! 'Я, говорит, взялся за другой гонорар, сеньорита. За вашу помощь. У меня в цитадели сын…'
- Вот оно что… Так вам уже не в первый раз крутят эту пластинку?
- Угадали. И я не в восторге от нее! А тон у этого мазилы - не как у вас, тон - почти требовательный! Но я обещала поговорить. С полковником Деспеком и еще кое с кем.
Их такси пережидало колонну марширующих детей; Филипп улучил эту минуту и пересел назад, к Марии-Корнелии.
- Поговорили?
- Пробовала. Они записали себе фамилию, обещали выяснить. Я два раза пробовала - а сколько я могу приставать? Они, знаете, не обожают, когда я лезу в такие дела! - торопливо оборонялась она, проговариваясь. - Они пошутить со мной любят… поухаживать… подарить какую-нибудь финтифлюшку…
- Ну да, вроде пантеры. А дальше что было?
- Очередной сеанс. Я думала - предпоследний. Ваш Рикардо Делано пришел, по-моему, пьяненький! Да- да. Разговоров я от него не ждала уже, он просто чемпион молчальников, так что я врубила музыку… А по телевизору был бокс, это я врубила беззвучно… Вдруг этот Рикардо подходит к моей системе и давит на 'стоп'…
Сценка с легкостью восстанавливалась - не только перед ней, перед Филиппом тоже.
…Художник прекратил музыку, аккомпанирующую боксу. И повернулся к Инфанте. У него и впрямь нетрезвые глаза. Он неуклюже кланяется:
- Спасибо, сеньорита. Благодарствуйте. Вашими молитвами мой мальчик освобожден…
- Вот видите? Я рада. Ну поздравляю вас…
- Вчистую освободили. Как раз накануне дня его рождения. За день до 19-летия.
- Такой еще молоденький? Надо же… Ну тогда я сразу и с тем, и с этим поздравляю. Выходит, свой портрет я отработала? Нет-нет, я не в том смысле - вам заплатят, конечно… вам прилично заплатят, но я - отработала?
Он молчит. У него набрякшие глаза, у него плетьми висят руки, в правой он зажал две кисти, которыми нехорошо, неприятно скрипит. Все это пугает Инфанту. И она вежливо спрашивает:
- Вас не раздражает музыка?
Он молча врубил ей 'систему'.
И продолжался бокс.
И ей нравился этот новый диск.
А художник работал, не беспокоя ее больше неподвижностью своих красных глаз… вторым смыслом своих медленных слов… И она их забыла.
- Приехали, сеньор. Улица Серебряных дел мастеров, - объявил таксист. Филипп сказал 'Да-да', но продолжал сидеть в оцепенении.
- Что с вами? - тронула его за плечо Инфанта. - Платить думаете? Потому что у меня никаких денег нет…
- Да-да, - повторил он и, рассчитываясь, произнес каким-то новым для него, плохим голосом:
- Слушайте… а
И он вышел с огромной, но тощей папкой, а Инфанте даже не подал руки, чтобы помочь вылезти. Потом таксист уехал.
- Почему вы так разговариваете со мной? - она забежала вперед и не дала Филиппу идти, но вид у нее был жалкий.
- Не-ет… соль в том, что вы уже тогда его поняли! Вы не могли не почувствовать… Но уж очень не хотелось в это вдаваться!
- Нет!!!
- Да, сеньорита, да!
- Я ничего не знаю! Я не убивала никого! - крикнула она, и от нее шарахнулась пожилая женщина на тротуаре.
Отсюда Филипп искал взглядом окна мастерской Рикардо в старом доме напротив. А девочка не отходила ни на шаг, непроизвольно гримасничая ртом, чтобы не разреветься.
- Пойдемте… я хорошо с ним поговорю! В смысле - ничего ему не сделаю… Если так оно и есть… тогда, значит, просто в голове у него помутилось от горя, да? Но хотя бы подписал, что скорпион - это не я… я-то при чем?
- Вы - в стороне, да, - тихо сказал он. - Вы только хотите запечатлеть себя в искусстве… в различных искусствах.
- А это нельзя?!
- Вы только кушаете сладости и запиваете их 'Слезой Спасителя'… Пожалуйста, возвращайтесь к капралу или домой. К Рикардо я пойду один.
- Нет! Нет! Послушайте… Ну откуда мне знать, что у нас могут мальчишку, сопляка, приговорить к… Я может быть, вообще против этого! Я - за отмену смертной казни! Вот завтра же соберу газетчиков и заявлю официально! Ну подумайте сами, сеньор Филипп, кто-то хватает кого-то, сажает, убивает - потом виновата я! Мне утром Клара, повариха, кинулась в ноги: у нее забрали племянника! Не здесь, в провинции… Как же я заступлюсь-то за всех?! Почему у всех какие-то преступные родственники?!
Он замотал головой, провел рукой по лицу, крепко вдавливая пальцы в кожу, так что остался след:
- Вероятно, в вашем Лицее это объясняется как-то. В тех курсах, которые нелюбопытны вам… Ну идти так идти. Хотя и страшно.
24.
Дверь была нараспашку. На лестнице молча курили четверо: трое бородачей и женщина в черном. Этим курением они были заняты как делом. Они чуть кивнули, когда Филипп произнес 'здравствуйте', и посторонились, чтобы он и хипповая девочка могли войти.
