света фары, я уже ждал ее минут пятнадцать.
– Садись! – закричала она сквозь рев мотора. Я подбежал и пристроился сзади.
– Обними меня так, словно ты моя любимая девушка! – крикнула она.
Я крепко прижался к ней.
– Горячо любимая, твою мать!!!
Я обхватил ее руками и просто влился в ее спину. Живс том я почувствовал за ремнем ее кожаных штанов пистоле! Что это был за пистолет, я определил даже животом: так игрушки определяются чем угодно. Тульский Токарева, калибр семь и шестьдесят два.
Алина рванула с места: колеса с визгом забуксовали на асфальте и вынесли. На кривых дорожках между нашими коробками мотоцикл заваливался на бока, и она заворачивала, опираясь ногой в тяжелом армейском ботинке. Когда же мы выбрались на почти пустое шоссе, она просто обезумела; я никогда не передвигался на такой скорости. Мне казалось, что одно неверное движение – мое ли, ее ли, – и эти два колеса соскользнут с асфальта. На мне не было шлема, и Я закрыл глаза, чтобы холодный ночной ветер не сушил их.
Уши заткнуть я уже не мог, поэтому бешеный рев мотора гоночного «дьявола» рушил мои барабанные перепонки. Среди безумного мельтешения ополоумевших инстинктов в мозгу вдруг непонятно как родилась четкая мысль: нас же за несколько кварталов будет слышно. Но Алина соображала гораздо лучше меня. Наверное, потому, что была в шлеме.
Она сбросила скорость, когда мы подъезжали к нужной улице. Улица уходила вниз, и теперь мотоцикл катился по инерции. Все его части, видимо, были в превосходном состоянии – он не издавал ни звука, кроме мягкого трения шин об асфальт. На повороте мы остановились. С другой стороны улицы, напротив нас, шли старые четырех– и пятиэтажные дома, предназначенные на снос. Скорее всего в некоторых из них, наиболее целых, жили бомжи. Но нужный нам дом был самым ветхим. И самым большим. Вернее, самым длинным. В нем было три подъезда, два из которых заколочены гнилыми досками крест-накрест.
Сюда уже не доносились совсем никакие звуки. Райончик был старым и тихим, а эта улица – уж совсем безжизненной. Вид полуразрушенных кирпичных домов с черными зияющими оконными дырами, в которых кое-где уцелевшие тусклые осколки стекол отражали лунный свет, производил постапокалиптическое впечатление. Вызывающе странно смотрелись рядом с этими развалюхами два новых «мерседеса», казавшихся черными жуками, заснувшими на асфальте.
Наш мотоцикл стоял за толстым стволом старого развесистого узловатого дерева. «Мерседесы» замерли метрах в пятидесяти за поворотом, и люди, сидевшие в них, не могли нас видеть. Зато мы могли спокойно наблюдать за ними и за домом. Но похоже, ничего не происходило.
Люди спали. Птицы спали. Жизнь суетилась где-то в другом месте. Я никогда не думал, что в городе, в полоумной, вечно кричащей Москве могут быть такие места. Здешняя Тишина была по-городскому мертвой, в ней тонул любой звук, впитывался щербатыми кирпичными стенами. Как вдруг с неба обрушилось слово, взорвавшее эту тишину:
КР-Р-РАХ!!!
Эдуард Фомич Жданов полулежал на заднем сиденье черного «мерседеса» представительского класса. Иногда он ловил себя на мысли, что ненавидит эту машину. Она да его рабочий кабинет – вот два места, где проходила его жизнь последнее время. Конечно, это было небольшим преувеличением. Но очень небольшим. В пределах здания на Дмитровском шоссе, в пределах ста-двухсот метров в радиусе проклятого черного катафалка. Когда-то, очень давно, когда Эдуард Фомич был просто Эдиком, оборванным, постоянно полуголодным, он и мечтать не мог о собственной машине. А ТАКАЯ машина не виделась ему даже во сне. С тех пор прошла целая вечность. Он одевался в дорогие костюмы, не считал роскошью бутерброд с черной икрой к завтраку. Но когда он думал, что значат в его жизни эти нечаянно сбывшиеся сны детства, он начинал ненавидеть свою жизнь. За то, что она стала смертью того мальчика. Когда он умер, сейчас сказать уже сложно. Может быть, с первой пулей, впившейся в спину… кого? Эдуард Фомич уже не помнил. Пшикнула рация:
– Мы засекли ее. Она в здании.
– Пришла… – прошептал Эдуард Фомич. Он почувствовал нервную дрожь и понял, что ее не сдержать. Теперь бесполезно было ее сдерживать: либо сейчас, либо никогда. Он нервничал не от того, что предавал человека, он давно сжился с предательством, придумав ему удобоваримый синоним – вынужденная необходимость. Этот синоним покрывал многие вещи, с которыми обычному человеку сложно мириться. Ибо у обычного человека не было такой НЕОБХОДИМОЙ необходимости, от которой всегда так много зависело. У обыкновенного человека не было такой цели, которая оправдывала все эти вещи, называемые вынужденной необходимостью. Эдуард Фомич нервничал из-за того, что снова сталкивался с неизвестностью. Он всегда стремился к этому столкновению, инспирировал его, и когда вдруг оказывалось, что никакой неизвестности нет, а есть очередная мельница, по какому-то нелепому затмению принятая за великана, он с ненавистью гасил в себе разочарование. Но сейчас он был уверен, что перед ним именно неизвестность. Непознанность. Непонятность. Загадочность.
– Спецподразделение на позициях, – сообщила рация. – Ждут команды.
Жданов взял микрофон:
– Капитан, как слышите меня? Прием.
– Вас слышу, полковник. Ждем ваших указаний.
Жданов закрыл глаза:
– Указания такие, капитан. Обследуйте дом. От подвала до крыши. Уничтожайте все живое, что будет обнаружено. Начиная от тараканов и крыс и заканчивая стариками, женщинами и детьми. Вы поняли меня, капитан? Стариками. Женщинами. Детьми. Если хотя бы одна крыса ускользнет – сниму погоны. Как поняли меня, капитан?
– Вас понял, полковник. Я буду вынужден подать рапорт.
– Не волнуйтесь, капитан. Ничего и никого постороннего там не будет. Все, что вы сможете там обнаружить, необходимо уничтожить. Ваша совесть не пострадает. Исполняйте приказание.
Эдуард Фомич отключил микрофон и распластался по сиденью. Он не видел, как бесшумные черные тени в мягких эластичных масках струйками втекли в дом сквозь окна первого этажа. Его это не занимало. Мозг Жданова сейчас был пуст и бессмыслен.
