— Ничего получилось. Можно оставить так, — одобрила Анна Николаевна. — Теперь, Рая, отстранись и на полной ступне беги в шалаш, за кумысом. И-и, раз, два, три! Раз, два, три!
Я схватила в шалаше узкогорлый кувшин и, отсчитывая про себя такт, подбежала к Анверу.
— Ой, уморила! — захохотал он, повалившись на пенек. — Смотрите, из кумгана хочет жениха поить!
Я, не понимая, рассматривала красивый кувшинчик.
— Это все равно что русского жениха из рукомойника угощать! — объяснил он мне и сверкнул белозубой улыбкой.
Балерины громко хохотали.
— Тихо, товарищи! — вмешался Евгений Данилович. — Рая, там в шалаше есть пиала…
Анверу мало было моего унижения.
— Ты поищи там, может быть, корыто найдешь для угощения! — смеясь, сказал он.
Балерины так и прыснули. Фатыма, всплеснув изящными руками, даже повалилась, уткнувшись в колени к Розе.
— Я не была в Башкирии с девяти лет! — громко сказала я, стараясь смотреть на Анвера как можно спокойнее. — И забыла, что в деревнях умываются из кумгана.
Он усмехнулся:
— Конечно, ты же обитала на дачах с горячей и холодной водой!
— Ах, вот как? Ты думаешь? — возмутилась я. — Так вот, плохим ты был у нас секретарем комитета, если не знал, кто чем дышит в интернате, под одной крышей с тобой…
— Рая, прекрати, — строго сказала Анна Николаевна.
Но я не могла остановиться и, хотя стояла рядом с Анвером, говорила так громко, словно он был глухим:
— Ты в то время, наверное, посылки с яблоками и с медом из дому получал! А меня интернатский компот устраивал. Я девять лет только интернатские ботинки носила и платье и пальто… И счастлива была! Мне государство даже день рождения отмечало, подарки делало!.. Только вот родных дать не могло!.. Бабушка из медпункта и тебе не раз сопливый нос вытирала, только ты забыл, а я весь век буду…
Евгений Данилович стал между мною и Анвером.
— Рая, остановитесь, чтобы не сказать того, в чем потом раскаетесь! — воскликнул он.
Я отошла и, опустив голову, села на коврике перед шалашом. Я уже раскаивалась. Такая горячность ни мне, ни Анне Николаевне помочь не могла.
— Анвер, вы как-то на днях жаловались на невнимательное отношение к артистам, — спокойно продолжал Евгений Данилович. — Что вы скажете о поведении, которое в первый день съемок доводит девушку до того, что она не может работать?
— Я могу работать! — сказала я, вставая. — Могу!
— Извините меня! — официально сказал Анвер, шагнув ко мне.
— Не имеет значения! — так же официально ответила я.
Евгений Данилович усмехнулся:
— Ну и прекрасно. Теперь сядьте поудобнее и выслушайте меня.
Мы уселись на разных концах бревна.
— Движения у вас получаются уже хорошо, — сказал наш режиссер. — А все остальное очень плохо. Вы, Рая, слишком вяло бросаетесь к жениху. Ведь теперь, когда бай убил вашего отца, только любимый остался опорой и утешением в горе. Понимаете? Он сейчас ваше единственное счастье.
Я кивнула головой.
— А вы, Анвер, в эту минуту встречи готовы за любимую всю свою кровь по капле выпустить, жизнь отдать, а не то что из кумгана кумыса напиться… Поняли? Вы же совсем не проявляете никакой любви…
Мы с Анвером покосились друг на друга. Его пушистые брови сошлись вплотную, черные глаза смотрели хмуро. Так же хмуро он сказал:
— Пастух должен быть мужественным человеком, и не в его характере нежничать!
— Ай-яй-яй, Анвер, — покачал головой наш режиссер. — Значит, вам хочется, чтобы пастух был эгоистом? Он только может принимать любовь девушки, а душа его холодна, как собачий нос?
— Нет, не только принимает, — в замешательстве ответил мой хмурый партнер. — Он любит, но у него такой характер!
Евгений Данилович вдруг рассмеялся:
— Анвер, да вы посмотрите на Раю! У нее глаза как чистое небо, в лице, в фигуре столько детского! Разве вам — Анверу — не хочется уберечь ее от горя? А ведь пастух к тому же любит ее, как же он может пыжиться, когда у девушки только что убили отца?
Анвер на меня не взглянул.
— Я хочу играть пастуха, а не сентиментального фарфорового пастушка! — буркнул он.
— Вот как? — рассердился наконец и Евгений Данилович. — Вы считаете сочувствие и внимание к близким сентиментами? Может быть, вам кажется мужественностью пренебрежение к женщинам и грубость со стариками?
— Нет, не кажется, — с вызовом сказал Анвер, метнув взгляд в мою сторону. — Хотя я и не так нежно прекрасен, как некоторые другие.
Меня начал разбирать смех.
Теперь я поняла, что он, наверное, считает меня «нейлоновой». Так мы в училище называли нескольких избалованных девушек, которые приезжали в училище на родительских собственных автомобилях, в дорогих нейлоновых шубах и тончайших нейлоновых трико. Они держались от нас несколько отчужденно и не сидели с нами на галерке в дни культпоходов.
Анвер ведь не знал, сколько линолеума перемыла я на полу той самой дачи, где не было ни горячей, ни холодной воды, а зимой отапливалась одна кухня. Бабушке не было совестно за меня. В интернате мне не приходилось хозяйничать, зато бабушке я помогала изо всех сил, чтобы не чувствовать себя ей в тягость и быть заботливой внучкой. Анвер считал меня «нейлоновой» — это было смешно!
Я невольно улыбнулась. Нерешительно улыбнулся и Анвер.
— Ну хорошо, начнем еще раз, — успокоился наконец и Евгений Данилович. — Анна Николаевна, передаю вам жениха и невесту.
— Эх, ребята, ребята, — сказала она. — Давайте же сделаем все по-настоящему! Ну… И-и, раз!
Я кинулась к Анверу, будто он был не он, а совсем другой человек, которому я могла бы сейчас рассказать, как тяжело у меня на душе оттого, что я чувствовала себя словно между двух огней: с одной стороны, обидное равнодушие Анны Николаевны, а с другой — недоброжелательство балетных артистов. Я смотрела так, словно ждала от него совета и утешения. Правда, смотрела я не в лицо, а на шапку Анвера, но вдруг встретила его удивленный, но мягкий взгляд. Едва я протянула к нему руки, как он крепко прижал меня к себе, так, что узел из тесемок, связывающих его ворот, вдавился мне в переносицу. Легко подхватив, он закружил, держа меня над своей головой, и осторожно опустил. Потом вдруг мягким, но сильным движением провел ладонями вдоль моих опущенных рук, коснулся колен и, сам опускаясь на колени, довел свои ладони до самых носков туфель, на которых я стояла. Он будто хотел удостовериться, что я жива и цела, а поверив этому, обнял мои ноги у щиколоток и прижался к ним головой. Я, склонившись, подняла его лицо и положила ладонь на его голову.
— Вот это другое дело! — воскликнул Евгений Данилович.
Я и сама понимала, что дело получилось другое, и даже не посмотрела в сторону полукруга зрителей.
Мы перешли к репетиции под музыку. Потом нас загримировали.
К этому времени на площадке тоже всё приготовили, и мы с Анвером заняли свои места.
Оказалось, что с каждой командой Евгения Даниловича мои руки и ноги цепенеют все больше и больше. Когда раздалось короткое «Мотор!», я почувствовала себя человеком из дерева, полностью лишенным суставов и связок.
— И-и, раз!..
Все же я заставила себя подняться с коврика, а дальше уж ничего не соображала. Я не услышала
