— Хорошо, — поддержал Павел, — мысленно мы окинем нашим взором наиболее известные нам материалистические теории. Не находите ли вы, что все они, начиная от Спинозы, а может быть, и раньше, и, включая самую современную, т. е. марксистскую, имеют своею вершиною материальное благополучие?
— Да, конечно, и ничто другое.
— Несколько отвлекаясь, я должен обратить ваше внимание на сущность самого человека, — продолжал Павел, — ведь мы не должны отрицать того, что человек живет не единым хлебом, а — в отличие от животного мира — обладая разумом и сознанием, он живет еще и духовной жизнью, которая находится в тесной связи с материальной. Пусть материализм отрицает мистические, религиозные контуры духовного мира, но мы не можем отрицать тех невидимых влияний, которые действуют на нас извне, и какими каждый из нас воздействует на окружающих.
— Конечно, нет основания отрицать того, что человек — высшее существо, что помимо физического общения друг с другом, он еще осязает окружающее внутренне. Более того, и существующий прогресс подтверждает, что человек живет не только хлебом, — согласился лектор.
— Коли так, нам следует установить очень важную истину, что жизнь поддерживается питанием. А это значит, — сказал Павел, — если мы не накормим тело хлебом, оно умрет. Не живет и тот, кто лишает себя духовной пищи, об этом нам подтверждают тысячи самоубийств. Множество живых трупов в домах умалишенных убеждают нас в том, что духовная пища необходима.
— И с этим можно согласиться, — кивнул лектор.
— Теперь возвратимся к материалистическим теориям и представим себе высокую гору, на вершине которой красуется состояние материального благополучия. По многочисленным тропинкам поднимаются социалисты, утописты — со своей стороны, марксисты со своей и т. д.
— Я понимаю вас, — прервал Павла лектор, — но зачем нам говорить об этом, ведь вершина благополучия так высока, что мы даже ясных контуров не можем представить; будем жить более ясными целями, веря в великое будущее.
— Хм! Позвольте, а чем же мы тогда отличаемся от религиозных людей, стремящихся к Царству Небесному? И если у материализма нет единой, хотя какой-то относительной цели в далеком будущем, то все его разновидности бесцельны. Нет, цель мы не должны разрушать, но с каждой поступью оконтуривать ее яснее. Но я хочу в связи с этим задать другой вопрос: когда мы с вами по этим тропинкам доведем человечество к вершине. А это должно быть, иначе зачем блуждать с самого начала? Какой будет выглядеть тогда действительность?
Все человеческие потребности, как например: проблема питания, одежды, быта и прочее — мы будем удовлетворять буквально, как говорят, нажатием кнопки. Следовательно, физического человека мы накормим досыта, а чем тогда будем кормить нашего внутреннего? Какую духовную пищу тогда дадим человеку? Сейчас мы питаемся, кто чем. Проблем горы: нам мешают еще лапти на ногах, лачуги, самодельные бороны, тачки, кулаки, вредители, капиталисты. Мы поглощены борьбой со всем этим, хоть ночи не спи, а тогда этих проблем не будет.
— Да ну, Владыкин, не отчаивайся! Полезут глубже в недра, на дно морей, полетят в космос, — объяснил лектор.
— О нет, в космос полетят десятки, сотни, может быть, немного больше. В лабораториях сядут Филатов, Иоффе, Эйнштейн и несколько тысяч с ними, и то вечером, вытирая лоб, пойдут искать что-либо для души, подобно академику Павлову. А с ними откроются миллиарды ртов и будут с воплем просить духовной пищи. Чем накормишь тогда человека? А ведь выше горы-то — только небо!
— Да Владыкин, вопрос вы подняли серьезный, и он не снят с повестки дня.
В коридоре звонок оповестил конец лекциям, но аудитория была поглощена этим неожиданным диспутом, и все как один остались слушать продолжение.
— Я ведь задал этот вопрос не потому, что хочу им завести вас в тупик, а потому, что я стою на распутье идей, и хочу узнать, в чем смысл человеческой жизни, безошибочно найти его и посвятить ему всего себя. Много перечитал я всего о жизни Сен-Симона, Чернышевского, Толстого, Достоевского, Белинского, Р.Тагора, Гюго, Гегеля, Энгельса, Маркса и других. Но вот нет их, нет и их последователей, кроме последнего. Да и они ничего цельного, утоляющего мою душу, не сказали мне. Знаю я единственную книгу, которая дает ответ на этот вопрос — это Библия:
'Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную' (Иоан. 3, 16).
Человеку, нашедшему смысл жизни в учении Христа, в Нем Самом, не грозит смерть ни физическая, ни духовная; и материальное благополучие для него — не конечная вершина. Но как верить в нее? Наша современность отрицает Библию, а Библия признает нашу современность, — закончил Павел.
Долго лектор молчал после этого, но, направляясь к выходу, сказал:
— Конечно, религию отцов, со всем старым укладом жизни, мы отвергли, хотя очень для многих она была сдерживающим началом. Теперь заняты исканием новой религии, которая смогла бы не только заменить старую, но и превзойти ее. Этим именно заняты М. Горький и Луначарский.
С этими словами лектор спустился вниз, зашел в свой кабинет и, сев, затяжно закурил папиросу.
Павел нашел его там и, подсев к нему, спросил:
— Зачем же нам разрушать родительские дворцы и ютиться в землянках из-за одного того, что мы — новое поколение? Это же возвращение к диким временам (если только древне-халдейскую и египетскую культуру можно назвать дикой)? Может быть, лучше продолжать строить то, что мы начали по учению Христа? Обновить от всякого чуждого наслоения?
Лектор рукой потряс колено Павла и закончил уже вполголоса:
— Ты, возможно, и прав, но ведь надо идти против течения!
Грудь Павла распирало от торжества, когда он, покинув кабинет, вышел на улицу. Прежде всего он был просто изумлен, откуда такие мысли и слова пришли к нему во время беседы с лектором? Во-вторых, был рад, что в присутствии всей аудитории затронул такой вопрос, который, как ему казалось, был крайне важен для всей молодежи, да еще и тем, что лектора привел в замешательство.
На следующий день, в передовой статье летучей факультетской газеты Павла Владыкина выставили как классово-чуждого элемента, враждебно относящегося к современной культуре и просвещению. Автор настаивал на изгнании его из студенческой среды.
Перед занятиями его пригласили в кабинет директора и зачитали постановление райкома:
'За антисовременное мировоззрение, высказанное перед всей аудиторией, студента Павла Владыкина отчислить от факультета!'
— Владыкин, зачем тебе надо было связываться с таким делом? — наедине проговорила ему директор рабфака, — держал бы ты свое у себя в душе. А теперь мы лишились в тебе самого добросовестного, самого отличного студента. Я бы еще удержала тебя, но горком…
— Товарищ директор, вы знаете, я нигде никогда не лицемерил и всегда был тем, кто я есть. Я не был верующим и с этим вопросом обратился к преподавателю чистосердечно, как человек, оказавшийся на распутье. Вашим поступком вы помогли мне в разрешении моего жгучего вопроса. Я теперь хочу быть христианином, сознание мое уже к этому готово, нужно сделать только шаг ко Христу, а решимости нет. Прощайте! — протянул руку Павел и пошел к двери.
— Ты зайди ко мне через 3–4 дня, мы подумаем. Понял?
— Я вас понял, но вы меня не поняли. Нет, я к вам, наверное, уж больше не зайду. Прощайте!
'Вот удивительно! Еще не успел стать христианином, а гонения за Христа уже принял', — так думал про себя Павел, выходя из рабфака.
Чего только не произошло в душе Павла после этого случая: где-то подходила досада на то, что лишился такого легкого доступа в университет, попасть куда многие посчитали бы за счастье, но тут же подумал, почему лишился. Пойти туда опять можно было и теперь, найти с ними общий язык и продолжать как раньше.
Целый внутренний духовный фронт открылся у Павла в сердце.
