разрешение на проведение наших собраний. Мое сердце было переполнено радостью, и я от души, и от имени всех вас, отблагодарил уполномоченного, ну и, конечно, был благодарен Господу. Принимая этот документ, я любезно обратился к уполномоченному: 'Вы простите меня, пожалуйста, я очень любопытный человек, и хочу вас спросить, что нам теперь разрешено и чего мы должны воздерживаться?' Он ответил мне в присутствии братьев: 'Теперь вы можете свободно молиться, проповедовать, петь только в стенах молитвенного дома. В других местах, включая дома ваши, этого делать нельзя. Разъезжать по другим общинам не разрешается. Не разрешается проповедовать и у вас людям приезжим из других общин, разве только при наличии соответствующего разрешения от нас. Ну вот пока и все, потом, что будет нового, позовем вас и сообщим дополнительно…'
'Простите меня, пожалуйста, — продолжал я, — я еще не кончил, хочу спросить вас о двух вопросах: во-первых, как нам быть с молодежью? У нас есть немало молодых, которые просят преподать им крещение, но некоторым из них, еще нет 18 лет, а кому есть, но еще связаны со школой и прочее, можно ли нам их крестить? Второй вопрос: мы как христиане, по нашему вероубежде-нию, имеем материальное служение, и у нас, в результате добровольного пожертвования, накапливается много средств. Как нам поступать с ними?'
На это, вот что ответил мне уполномоченный, братья и сестры:
'Молодежь — это наше будущее, и мы должны ее в коммунистическом духе воспитывать. Вы не должны приобщать ее к своей вере, тем более крестить. Зачем забивать им головы верой в Бога? Состарятся, потом пусть решают, верить или не верить в Бога? Насчет средств, уже было сказано ранее — все средства, поступающие от ваших сборов, строго регистрируются вами и сдаются в Госбанк, на специально открытый счет. Периодически, вы ставите нас в известность о расходовании их, так как расходовать их, вы имеете право в установленном порядке'. Вот об этом я вас ставлю в известность, братья и сестры, — закончил Сыч.
После объявления Фомы Лукича, по всему дому прошел шум, но трудно было разобрать, кто, в частности, что выражал. Шум был прерван благодарственной молитвой Сыча.
Многие верующие поняли, что эта свобода обманчива и приведет впоследствии к глубокой горечи, так как пожилые хорошо помнили жизнь церквей до 1930 года, но пришлось смиряться, а большинство все приняли, не рассуждая.
По прошествии некоторого времени, в начале 1946 года в церковном совете общины, поднялись братья: Кабаев Гавриил Федорович и Седых, и заявили: 'Братья, мы в совете церкви быть не можем, выведите нас'.
* * *
Девять лет назад Михаил покинул этот лагерь, в котором было перенесено так много скорбей и радостей, теперь вновь его ноги ступили на эту территорию. Здесь почти все неузнаваемо изменилось. Он обошел всю зону, подолгу всматриваясь в те места и предметы, которые остались не изменившимися с тех пор, когда он жил здесь, и сердце его защемило от того тягостного чувства, которое может быть известно только тюремщику, возвратившемуся в свою старую камеру.
Первые дни его пребывания были особенно тяжкими, так как усиленно наблюдали, чтобы никто с воли не мог установить с ним связь. Но все же ему стало известно, что в общине объявлена регистрация, а с нею объявлены определенные условия, противоречащие Писанию. Услышав о том, что друзьям запретили собираться, что в собрании почему-то перестали открыто молиться об узниках и их семьях, что братья- старцы: Игнат Прокопьевич и Гавриил Федорович покинули совет — мучительная грусть сдавила ему грудь и железными клещами все больше сжимала сердце. Он почувствовал себя совершенно одиноким и в часы раздумья, голова его опускалась все ниже и ниже.
— Ну ладно, противники, от них, кроме скорби, нечего ожидать, но друзья мои, куда девались друзья, где они? Неужели так трудно передать хоть весточку и ею ободрить того, кто годами жил в утешение всем им? Неужели так быстро все переменилось? Неужели так скоро забыты благословенные вечера, где пили от потока благодати Божьей и, не взирая на коварство гонителей и постоянные опасности, близко льнули любовью друг ко другу? Тогда он был нужен всем. Теперь он забыт всеми, и единственный друг его — жена, с каждым посещением, к той груде камней, под которой он изнемогает, всякий раз подбрасывает новые глыбы и сама непосильной тяжестью ложится на них.
Да, это так, все потеряно. И то, что он созидал годами, со слезами, стало, как разгороженный шалаш, в опустелом осеннем огороде.
— Оставили? Ну и Бог с ними! — из глубины души вырвалось у Михаила, — забыли все, и я…
— Шпак, Ш-па-к! — осматривая кусты газонов, проходил торопливо надзиратель и, увидев Михаила, взял его с многозначительным видом за руку и, толкая к вахте, таинственно проговорил:
— Какая-то девушка с молодым человеком стоят за зоной, и просят тебя на свидание. Иди!
Через железные прутья ворот, Михаил заметил стройного, прилично одетого юношу, со строгими, привлекательными чертами лица. Рядом с ним стояла, по-весеннему сияющая, Наташа, с открытым, приветливым лицом.
Пройдя вахту лагеря, Михаил неторопливо направился к аллейке, где его ожидали друзья. Наташа нетерпеливо подбежала к другу-страдальцу и, взяв за руки, взволнованно выпалила, глядя ему в глаза:
— Миша… как я рада… привет тебе от друзей и даже от… Жени… Ты понимаешь какая радость!.. Ну, я не знаю, как объяснить тебе… — и, указав головою на юношу-незнакомца, проговорила: Познакомься, это наш… это мой… ну…
Михаил, глядя на зардевшееся лицо Наташи, понял и причину ее волнения, и кем для нее был этот юноша.
— Приветствую узника в Господе! Будем знакомы, Павел Владыкин! — четким, лирическим тенором отрекомендовал себя незнакомец и, крепко обняв, поприветствовал Михаила Шпака.
Часть третья. Огненные испытания
Глава 1. Павел в узах
Зима 1935 года с ее метелями, обильными снегопадами, беспорядочно наметенными сугробами, т. е. русская зима, подходила к концу. По тесным посеревшим улицам города Н. озабоченно сновали, с сумками и корзинами в руках, прохожие. Недавно открытая свободная продажа продуктов, и отмена карточек возбудила чувства людей, и они, недоверчиво заглядывали в открытые витрины магазинов и ларьков — довольные выходили оттуда, то и дело, счастливо осматривая свои корзиночки, полные снеди, спеша обрадовать своих близких и родных, с которыми еще недавно спорили в очередях, стоя за насущным.
С безоблачного неба светило солнце и весело отражалось в позолоте облупленных куполов уцелевших церквей, дружелюбно заглядывая через кисейные занавески окон в комнаты домов, предвещая приближение звонкой весны.
Против двери серого здания районного отделения милиции резко остановилась легковая автомашина. В узкие ее дверцы торопливо вышел начальник НКВД, вслед за ним, в сопровождении солдата, на обочину тротуара вступил юноша, и тут же все трое скрылись в дверях милиции.
— Ну вот, Владыкин, вместо твоего заводского кабинета, придется тебе теперь познакомиться с кабинетом начальника милиции, — с довольным видом заявил Павлу начальник НКВД, заводя его в кабинет. — Сегодня у меня не будет времени беседовать с тобой, заполню на тебя установочные данные и все, жить-то тебе, придется здесь пока. — И, уставив свои бесцветные глаза в лицо Павла, добавил: — в
