жидкостью и снабженная ярлыком: «Настоящая С.-Т. Джиновая Бормотуха». Я стал ждать.
Я услышал, как Брюс сообщает кому-то из посетителей, что он купил себе местечко в Квинсленде, где «еще можно называть черномазого черномазым».
В бар вошел механик-телеграфист, с которого ручьями лился пот, и заказал два пива.
— Я слышал, у вас тут авария на дороге произошла, и виновник скрылся?
— Ага! — Брюс оскалил зубы. — Свежее мясо!
— Что-что?
— Я говорю, свежее съедобное мясо!
— Съедобное?
— Белый человек, — Брюс высунул язык и грубо расхохотался. Я с удовольствием отметил, что механик нахмурился и ничего не ответил.
Потом дверь снова открылась, зашел товарищ механика и сел на барный табурет. Это был худощавый молодой абориген-полукровка с веселой, самоуничижительной усмешкой.
— Черным сюда нельзя! — Брюс повысил голос, чтобы перекричать игроков в дартс. — Ты меня слышал? Я сказал: «черным сюда нельзя!»
— Я не черный, — ответил полукровка. — У меня просто проблемная кожа.
Брюс рассмеялся. Дорожные рабочие тоже рассмеялись, а полукровка стиснул зубы и продолжал улыбаться. Я наблюдал за тем, как крепко сжимают его пальцы банку с пивом. Потом Брюс обратился ко мне тоном принужденной вежливости:
— Вы так далеко от дома. Что прикажете?
Я перечислил напитки.
— И «Фиолетовую Крошку», — вспомнил я.
— И «Фиолетовую Крошку» для английского джентльмена!
Я ничего на это не сказал и расплатился.
По дороге к выходу я поглядел направо от выключателя и увидел в обоях дырку, пробитую пулей. Вокруг отверстия красовалась позолоченная рамка с небольшой латунной бляшкой такие бляшки обычно прибивают под трофеями вроде оленьих рогов или засушенных рыб, — с надписью: «Майк — 1982».
Я раздал аборигенам напитки, и они взяли их, даже не кивнув.
— Ну, и кто был этот Майк? — спросил я, когда мы снова тронулись.
— Майк и сейчас есть, — сказал Аркадий. — Раньше он был барменом у Брюса.
Был такой же, как сегодня, знойный летний день, и четверо парней-пинтупи, возвращаясь из миссии Балго, остановились здесь, чтобы купить бензина и выпивки. Они были очень уставшими и возбужденными, и старший парень, увидев бутылку с «Джиновой Бормотухой», сказал что-то оскорбительное. Майк отказался обслуживать их. Тогда тот парень схватил пивной стакан, прицелился в бутылку, но промахнулся. Майк взял 22– калиберную винтовку Брюса — Брюс всегда держал ее наготове под прилавком, — и стал стрелять поверх голов парней.
— Так, во всяком случае, — сказал Аркадий, — он утверждал на суде.
Первая пуля вышла из основания черепа задиристого парня. Вторая пробила стену справа от выключателя. Третья, для полноты картины, угодила в потолок.
— Естественно, — продолжал Аркадий тем же бесстрастным тоном, — соседи пожелали внести вклад в судебные расходы бедняжки бармена. Они устроили гала-концерт и пригласили топлес-шоу из Аделаиды.
— А Майк вышел сухим из воды?
— Самозащита.
— А как же свидетели?
— Со свидетелями-аборигенами, — сказал Аркадий, — не всегда легко найти общий язык. Например, они отказываются слышать, как покойника называют по имени.
— Они что — вообще отказываются давать показания?
— Они очень затрудняют судебное преследование.
19
На развилке с указателем на Миддл-Бор мы повернули направо и поехали на восток по пыльной дороге, которая тянулась параллельно скалистому эскарпу. Дорога вздымалась и опускалась, проходя сквозь чащу кустарников с серыми листьями, а светлоперые ястребы сидели на кольях ограждений. Аркадий старательно объезжал глубокие колеи и ямы.
Недалеко от дороги, справа, показалось обнажение породы — выветренная глыба песчаника с отдельно стоящими остроконечными «башнями» высотой метров в шесть с половиной. Я понял, что это — место Сновидения, и ткнул Большого Тома в ребра.
— Кто это тут? — спросил я.
— Маленький такой. — Он согнул указательный палец, изображая шевелящуюся личинку.
— Древесная моль?
Он энергично замотал головой и, жестом показав, что отправляет личинку себе в рот, сказал:
— Меньше.
— Гусеница?
— Да! — просиял он и, в свой черед, ткнул меня в ребра.
Дорога вела к белому дому в зарослях деревьев, за которыми были разбросаны другие постройки. Это и была станция Миддл-Бор. На поле, поросшем белой, как скелет, травой, паслись гнедые лошади.
Мы вывернули налево и поехали по более узкой дороге, пересекли ручей и остановились у ворот моего второго по счету аборигенского лагеря. Это место выглядело менее мрачным, чем Скалл-Крик. Здесь было меньше битых бутылок, меньше собак с гноящимися ранами, да и у детей был куда более здоровый вид.
Хотя была уже добрая середина дня, большинство людей в лагере все еще спали. Под деревом сидела женщина и перебирала какие-то плоды или ягоды. Когда Аркадий поздоровался с ней, она опустила голову и уставилась на свои пальцы ног.
Мы стали пробираться мимо лачуг, двигаясь зигзагом между порослями колючек к бесколесному корпусу фургона «фольксвагена». Над дверью был натянут зеленый брезент, а из пластмассового шланга сочилась вода на участок, засаженный арбузами. У фургона на цепи сидела остромордая охотничья собака.
— Алан? — громко позвал Аркадий, пытаясь перекричать собачий лай.
Никакого ответа.
— Алан, ты здесь?…Боже мой, — чуть слышно пробормотал он, — надеюсь, он не ушел опять.
Мы еще немного подождали, и из-за края брезента высунулась длинная черная рука. Через некоторое время вслед за рукой показался жилистый седобородый мужчина в светло-сером котелке, грязных белых штанах и малиновой рубашке с узором из гитар. Он был бос. Он шагнул на солнечный свет, поглядел сквозь Аркадия и величаво склонил голову.
Собака продолжала лаять, и он пнул ее.
Аркадий заговорил с ним на уолбири. Старик выслушал его, опять склонил голову и ушел обратно за брезентовую занавески.
— Похож на Хайле Селассие, — заметил я, когда мы отошли от вагончика.
— Только еще благороднее.
— Гораздо благороднее, — согласился я. — Он поедет, да?
— Наверное.
— Он умеет говорить по-английски?
— Умеет, но не любит. Английский — не самый любимый его язык.
Народ кайтиш, рассказал Аркадий, имел несчастье жить вдоль Сухопутной телеграфной линии и потому рано вошел в контакт с белым человеком. Они быстро научились изготовлять ножи и наконечники
