О происхождении Романенко на селе было мало известно. Одни говорили, что он коренной житель села, другие утверждали, что пришлый.
Молодежь Крымки совсем ничего не знала о Семене. И только теперь, с приходом оккупантов, когда «бульдог» начал ретиво угождать им, хлопцы заинтересовались этим человеком. Они стали допытываться у стариков, какого роду-племени был их односельчанин. И только после рассказа колхозного кузнеца, деда Григория Клименко, ребята узнали о темном прошлом Семена.
Семен Романенко — коренной житель Крымки. Еще при покойном его отце хата Романенко стояла на бугре, неподалеку от хаты Карпа Даниловича Гречаного. Задолго до революции отец Семена был в Крымке урядником. Про лютость его и притеснения крестьян-бедняков в те времена ходили рассказы по всей округе. Семен унаследовал от отца не только бульдожью внешность, но и черты характера. Еще мальчишкой он не знался и не дружил с детьми бедняков. В праздники, встретив на улице мальчика, одетого в новое, он резал складным ножом обновку. В сады и огороды Семка лазил из чистого озорства, фрукты рвал с ветками, овощи с ботвой. Пострадавшие сельчане не решались жаловаться отцу, боясь крутого нрава урядника. Когда Семену минуло двадцать восемь лет, грянула Октябрьская революция. С первых же ее дней Семен исчез из села и снова появился в Крымке только в девятнадцатом году. Он въехал в село в пролетке на паре лошадей, с кучером на козлах. На заднем сиденьи — граммофон с трубой. На шарообразной фигуре Романенко глянцево блестела кожаная куртка, он был в широченных, зеленого цвета галифе, сшитых из сукна с бильярдного стола. Вдоль бедра, до самого колена болтался кольт в деревянной кобуре.
Покуражившись несколько дней, Романенко вдруг исчез из села и как в воду канул.
В ту самую пору, в крови, в самогонном хмелю, в пухе распоротых еврейских перин, гуляла по Украине петлюровщина. Нюхом почуял Романенко, где можно погулять и пограбить. Недаром подался к Петлюре.
Но живет в народе пословица: «Сколько ни вей веревочку, а концу быть». Кончился и Семенов разгул. Отвечать пришлось перед рабоче-крестьянской властью. Преступника судили и сослали куда-то в далекие места. Отбыл ли Романенко свое наказание, сбежал ли, неизвестно. Но только видели его люди то в Одессе, то в Николаеве. Чем он занимался — никто не мог сказать определенно, но некоторые говорили, что занимался он нечистыми делами.
В Крымку Романенко вернулся года за два до войны. Прошмыгнул тихо, незаметно, словно пёс побитый.
Потом помалу огляделся, освоился и вступил в колхоз. Работал рядовым колхозником «Ну и пусть работает», — думали односельчане. А что касается прошлых его грехов, то мало ли кому Советская власть прощала.
Работал Романенко прилежно, молча выслушивал задания бригадира, молча выполнял их. На колхозных собраниях тоже просиживал молча, забившись куда-нибудь в уголок, всячески старался быть тихим, малоприметным.
С приходом оккупантов Семен преобразился. Будто рукой сняло прежнюю замкнутость. Не прошло и месяца, как жители Крымки увидели клыки ощерившегося бульдога. Теперь, нимало не стесняясь, Романенко радушно встречал вражеских солдат, разводил их по хатам, указывал, у кого должно быть сало, молоко, корм для лошадей.
Крымчане поражались расторопности и угодливости Романенко.
— Семен усердствует, будто гостей дорогих встречает.
— Не гостей, а хозяев.
— Чего доброго, еще начальством его над нами поставят.
— Похоже на то. Им нужны такие, как Романенко. Удивляясь, негодовали, но спросить самого Романенко побаивались.
Как-то раз дед Григорий Клименко, пряча усмешку в седые усы, спросил:
— Слышь, Семен, да ты, никак, начальством заделался?
Романенко метнул в деда Григория злые круглые глазки, двинул тяжелой челюстью и пролаял:
— Ты у меня договоришься, колхозный ударник.
Сегодня, в погожее летнее утро «бульдог» бегал по дворам, стучал палкой и хрипло орал:
— Эй, кто дома? Выходи!
Иные не хотели выходить, возражали, и тогда Романенко шагал через порог и, побагровевший от злости, хрипел:
— Цыц! Без разговоров! Это вам не в колхозе рассуждать да голосовать. Зараз вся ваша дискуссия вот где, — он держал в вытянутой руке вишневый, с медным отливом дрючок, — марш к клубу сейчас же!
Вскоре всему селу стало известно, что в Крымке появились «власти» и приказывают «всему населению мужского и женского пола, в возрасте от пятнадцати до семидесяти лет, явиться к зданию бывшего сельского клуба».
Как плетью хлестали слова приказа. И каждый чувствовал и понимал, что начинается подневольная жизнь.
Глава 8
РОЩА ШУМИТ
Посреди села, под зеленой железной крышей стоит большой кирпичный дом. Он выкрашен в ласкающую глаз нежную розоватую краску. По фасаду расположено шесть окон с белыми рельефными наличниками. Всеми окнами дом смотрит на тенистую рощу. Это сельский клуб — любимое место крымчан. Здесь до войны проводило свой досуг все население Крымки от мала до велика. Тянулась сюда и молодежь из соседних сел. После трудового дня сходились в клуб катериновские, петровские, каменно-балковские, степковские. Нередко посещали крымский клуб и живущие за семь километров кумарянские хлопцы и девчата. На колхозных подводах, а то и на машинах, по-праздничному, с гармошкой и песнями подкатывала молодежь к известному во всем Первомайском районе крымскому клубу.
Да и прямо сказать, в Крымке было что посмотреть, было чем развлечься. Здесь что ни праздник-то зрелище. Либо кинофильм новый, либо постановка местного драмкружка, лучшего в районе. А по окончании программы — танцы, да не как-нибудь, а под духовой оркестр. Как зальются, бывало, по вечерней заре трубы, да запоет, легко вибрируя, бархатный баритон, да рявкнут басы, говорят, в Кривом Озере было слышно. На такую музыку за двадцать километров поскачешь, не посчитаешься.
Сегодня воскресный день в Крымке был тревожен и мрачен. Ни звука, ни живой человеческой речи. В тягостном молчании сходился к клубу народ.
Подходили крымчане и читали над парадной дверью новую вывеску:
После того, как Семен Романенко объявил по селу о сборе, Парфентий решил покинуть свое убежище на чердаке.
Он шел к клубу вместе с отцом. Еще издали за поворотом улицы показалось знакомое розовое здание. Затрепетало сердце, когда подумал, что многих своих товарищей, с которыми до сих пор не удавалось наладить связь, повстречает здесь.
— Быстрее, тату. Тащимся, как на волах, — торопил он отца.
— Некуда спешить, сынку, незачем, — с грустью ответил отец, — ничем нас с тобой там не обрадуют.
Карп Данилович не был посвящен в тайну сына. Поэтому не мог он разделить радости Парфентия. Все, что он видел, угнетало его. И только в глубине сознания таилось чувство протеста честного советского человека.
— Опоздаем, тату, — с нетерпением говорил Парфентий отпу, уже и без того едва поспевавшему за ним.
— Ты прямо как в кино на «Чапаева» спешишь, опоздать боишься.
