связь с Москвой была крымским комсомольцам необходима как воздух. Все члены комитета понимали, сколь дорога сейчас каждая минута, которая приблизит их к возможности услышать, наконец, голос Москвы. Как хотелось припасть к наушникам и жадно ловить каждое слово, несущее великую правду им, людям, временно оторванным от своей матери — Родины, знать все, что делается и думается там, на земле, которую не месят гусеницы вражеских танков, не топчут кованые немецкие сапоги. Хотелось слушать эти слова и говорить их здесь своим людям.
— Кончайте, хлопцы, кончайте, — торопил Парфентии, — время летит, ох, как быстро летит, а нам еще столько нужно сделать!
И снова поиски, снова напряженная работа.
И вот, в одно февральское утро Миша Клименюк вылез из сырого темного погреба наверх. Кружилась голова то ли от свежего зимнего воздуха, то ли от неизмеримой радости, охватившей все его существо. Сначала он ничего не понимал, ничего не видел, все искрилось, сверкало и глазам было больно смотреть. А сердце так билось, будто он пробежал много верст без передышки. И когда глаза привыкли к яркому свету и ослепительной снежной белизне, Миша выбежал на улицу и со всех ног помчался.
Он бежал в Крымку к Парфентию сначала лесом, прямиком по глубокому, еще незатвердевшему снегу. Не замечал он, как хлестали по лицу ветки, осыпая колючей снежной пылью, и снег, в который он, поминутно проваливаясь, упирался руками, казался горячим.
Метеором влетел он в хату Гречаных.
— Доброе утро, тетя Лукия!
— Доброе утро, — удивленно ответила Лукия Кондратьевна.
— Доброе утро, дядя Карпо!
— Здравствуй, — отозвался Карп Данилович и, видя чрезмерное возбуждение хлопца, спросил; — что с тобой?
— Со мной ничего, дядя Карпо!
— Нет, что-то случилось.
— До самой смерти ничего не случится!
— Не обманывай.
— А разве видно?
— Видно.
— А что видно, дядя Карпо?
— Да вид у тебя того… на руки себе посмотри.
Только тут Михаил осмотрелся. Одна рука его была без рукавицы.
— Ух ты! Это я дорогой по сугробам карабкался и рукавицу потерял, — весело говорил Миша, тряся багрово красной, припухшей рукой.
— И шапку тоже! — смеялся Карп Данилович.
Миша ощупал голову.
— Верно! А вот куда делась она, убейте не помню, — растерянно, но так же весело проговорил Миша, — а может я ее забыл надеть?
Миша озорно махнул рукой.
— А ну ее, шапку, и без нее, как в бане.
В ином случае можно было бы встревожиться, но сейчас, при виде ликующего Миши, все засмеялись.
— А говоришь, ничего не случилось. Эх, хлопче, так и голову потерять можно, — заметила Лукия Кондратьевна.
— Голова на месте, тетя Лукия. А остальное — все мелочи, на обратном пути найду шапку и рукавицу.
Вбежавший в этот момент в хату Парфентии сразу понял все.
— Да, Миша?
— Да, Парфень!
Парфентий обнял Михаила и поволок в сени.
— Не спится и не сидится вам на месте, неугомонные. Раньше кур подымаетесь, — заворчала было мать, но ее слова потонули в радостном шуме юношей.
— Петухов полицаи да жандармы пожрали, теперь вместо них мы играем зорю, — весело ответил Парфентии.
Отец смеялся. Он догадывался, в чем дело. Мать же примирительно качала головой. Она все резонила, укоряла, предостерегала сына и друзей его от всяких бед и неприятностей, но сама плыла по течению этого живого шумного потока.
Друзья прошли в сарай. Парфентии закрыл за собой дверь и в полутьме глянул Мише в глаза.
Миша сильно сжал локоть Парфентия и, смежив веки, едва слышно произнес:
— Готово, Парфень.
— Чувствую, вижу, Миша, — Парфентий крепко обнял друга.
— Сегодня под утро с Митей закончили.
— И слушали?
— А как же!
— Хорошо работает?
— Чуть хрипит, но все понятно. — Миша слегка пошатнулся. — Эх, Парфуша…
— Что с тобой? — подхватил Парфентии обмякшего Михаила.
— Так. Голова немного закружилась.
— От усталости.
— Нет, от радости, должно быть. От радости ведь тоже голова кружится, верно, Парфень?
— Еще как! У меня тоже бывает. Вот и сейчас все плывет перед глазами.
— Понимаешь, Парфень? Услышали мы с Митей и сами не верим. Ну не верим — и все. Смотрим друг на друга и слова выговорить не можем, будто язык к гортани прирос. Вот до чего обрадовались.
— Еще бы не обрадоваться! Такое дело! Да ты понимаешь, Мишка, что вы сотворили? Ведь это… это! — Парфентий не нашел слов и снова заключил Мишу в объятия. Тиская от радости друг друга, оба перевалились через перильца яслей и клубком упали на сено.
— Какое сегодня число? — спросил Парфентий, задыхаясь от возбуждения.
— Двадцать шестое февраля, а что?
— Запомнить надо. Это для нас исторический день.
— Мы его и так запомним, Парфень, — мечтательно ответил Миша.
Несколько секунд помолчали.
— Вот так прямо и слышно? — не унимался Парфентий. Ему хотелось услышать об этом еще раз, слушать без конца, как родную, волнующую музыку.
— Вот так прямо и слышно. Го-во-рит Мос-ква, — проскандировал Миша.
— О чем же говорит она, а, Миша?
— Я еще мало слышал, Парфуша. Всего один раз и прямо к тебе побежал сообщить… ты сам услышишь.
— Когда же, когда?
— Все время передают. Побежим сейчас же.
— А где, у Дмитрия?
— Нет, у Мити, ты сам знаешь, с отцом нелады. Побоялись, что провалим дело, вчера решили перенести ко мне в Катеринку. Там глуше и удобнее. У меня в погребе установили. И так заделали, Парфень, что ни один бес не разыщет. В общем идем, сам все увидишь.
Они так же шумно ворвались в хату. Парфентий схватил со стены, пиджак.
— Куда вы? — забеспокоилась мать.
— Срочное дело, мама!
— А завтракать?
— После, мама, некогда сейчас! — бросил Парфентий на ходу одевая ватный пиджак и, ликующе подмигнув отцу, скрылся за дверью.
