Таня облегченно вздохнула.
— Я говорю, никто не узнает.
У здания жандармерии царило какое-то нервное оживление. У входа толкалось десятка полтора румынских солдат с винтовками. Меж ними суетились начальники полиций и полицаи. Откуда-то прибежал запыхавшийся староста Фриц Шмальфус. Лицо его было крайне встревожено.
Никифор Попик отозвал старосту в сторону и спросил:
— Что тут такое?
Шмальфус раздраженно отмахнулся от вопроса и, ничего не сказав, скрылся в жандармерии.
Во всей суматохе собравшихся здесь людей, в смятении, царившем между ними, чувствовалась тревога и растерянность.
— Что тут за хлопоты, Семен? — спросил Попик у пробежавшего мимо Семена Романенко.
— Еще какие хлопоты, Никифор! — Начальник полиции огляделся кругом и топотом поведал: — Партизан накрыла засада.
— Когда?
— Сегодня ночью!
— Где?
— На линии, тут, на нашем перегоне. Говорят, трое солдат убито и двое ранено.
— Откуда их принесло, партизан?
— Будто наши крымские, комсомолия, — со злостью, сказал Романенко, значительно посмотрев на Никифора.
Никифор обомлел. Он почувствовал, как подкашиваются ноги, на лбу выступил холодный пот.
— Наши? — беззвучно промямлил он.
— Да, ваши. Теперь будет делов. Видишь, народ из Голты прислали. Обыски и аресты по селу пойдут. И ты берегись, Никифор, — бросил Романенко на ходу.
Никифор стоял неподвижно. Ему казалось, что земля дрогнула и поплыла из-под ног.
— Вот что! Ай-ай-ай! — бессвязно бормотал он. Потом вдруг опомнился и опрометью бросился домой.
Он вбежал в кухню, не закрыв за собой дверь, и окаменел на пороге.
Дмитрий понял, что отец узнал правду. Он знал, каков отец бывал в гневе, но таким, как сейчас, он увидел его впервые. Смуглое лицо отца, заросшее густой черной бородой, было зелено-желтым. Выбившиеся из-под шапки черные с проседью космы делали все лицо каким-то диким, нечеловеческим. Губы тряслись. Из перекошенного яростью рта, казалось, вот-вот выступит пена.
— Ты что наделал? — крикнул он срывающимся голосом, — говори сейчас же! Что натворил, подлец?! — Он шагнул к печке и остановился в ожидании ответа.
Митя молчал.
— Отвечай отцу, или я с тебя шкуру спущу!
Матери в это время не было в хате. Таня, перепуганная видом отца, боялась, как бы он чего не сделал с Митей. Но больше всего она испугалась того, как бы отец не кинулся и не раздел Митю. Девочка решила защищать брата. Она вскочила на печь и заслонила его собой. Черные глазенки Тани были полны решимости и детской безотчетной отваги.
— Тату, не смей так кричать на Митю. Он больной!
— Пусти, ты! — сквозь стиснутые зубы прошипел отец и встал на лавку.
— Я не дам бить Митю! Бей лучше меня! Убей! — Она еще что-то кричала, не помня себя. Для нее Митя и она были одним существом. Девочка только почувствовала, как что-то сильное сдавило ей плечи. В неистовстве она что-то царапала, пальцы ее путались в жесткой отцовской бороде. Затем сильные руки приподняли ее, куда-то понесли и бросили па постель.
— Погубил ты нас всех! — Никифор крепко выругался.
Дмитрий приподнялся на локте.
— Погоди, тату, не кричи. Скажи толком, в чем дело? — Мите хотелось поскорее узнать, что делается на селе.
— Ты был там с ними?
— Где? С кем?
— С твоими бандитами, там на линии.
— Я ничего не знаю.
— Врешь! Больным прикинулся! Митька, ты забыл, что я твой отец? Но я из тебя… — Он сдернул с Дмитрия одеяло.
— Что? Что это? Ты… ты… ранен?
— Ранен, тату, — спокойно ответил Дмитрий.
— Что? — заревел отец.
— В честном бою с врагами Родины ранен, тату, — повторил Дмитрий и отвернул лицо к стене.
Никифор хотел что-то крикнуть, но язык будто присох к гортани, слова застряли в горле. Он как-то сразу весь обмяк и бессильно сполз со скамейки. С трудом передвигая ноги, он ушел на другую половину хаты и там, опустившись на лавку, долго неподвижно сидел, вперив взгляд свой в узорчатую ковровую дорожку на полу. Он думал о том, как хорошо все складывалось. Он вошел в доверие к румынскому начальству. Теперь только требовалось оправдать это доверие, и он снова богат и уважаем. И вдруг… сын- партизан. Не усмотрел Никифор, не мог справиться с мальчишкой. Все, все теперь пропало, рухнула надежда, как карточный домик. Оттуда ушел и тут не пристал. Повис Никифор Попик в воздухе!
В таком состоянии застали Никифора вошедшие в хату жандармы, предводительствуемые Антоном Щербанем.
Антон осмотрелся кругом, будто по-собачьи повел носом.
— Митька дома? — спросил он.
Никифор не двигался, как в столбняке.
— У тебя что, язык корова отжевала, что ли? Сынок, спрашиваю, дома?
Никифор молча кивнул головой на дверь в кухню. Щербань шагнул через порог кухни, за ним двое жандармов.
— Слезь-ка, молодой человек, на минутку. Тут вот с тобой поговорить хотят.
— Он не может, — ответила за брата Танюша.
— Это почему?
— Больной он, вот почему.
— А, больной, это не страшно, поправится, — с явной издевкой говорил Щербань. — Давай-ка, слезай, друг, не задерживай людей.
Митя не двигался, он и не мог двинуться.
— Что такой? — спросил один из жандармов, у которого на смуглом черном лице торчали огненно- рыжие усы.
— Говорят, не может, больной, — ответил Антон.
— Больной? Хорошо, я доктор, — ткнул он себя в грудь большим пальцем.
— Довольно притворяться, слезай, тебе говорят. Упрашивать надо? — Антон сорвал с Дмитрия одеяло. — Ах, вот оно что! Понятно, чем ты болен! Ясно. Господин капрал, он раненый.
— Что такой? Партизан? Там? Стреляй многа? — неистово заорал рыжеусый капрал, коверкая русские слова.
Никифор слышал звонкие пощечины, затем глухие тяжелые удары кулака. Жандарм расправлялся с Митей. Бил долго, нещадно. Но голоса сына Никифор не слышал.
Потом жандармы стащили Дмитрия с печки, сорвали рубашку, обнажив окровавленный бинт на руке, и выволокли на середину хаты.
Дмитрий стоял посредине хаты без рубашки. Из pacсеченной губы текла по подбородку извилистая струя крови. Но бледное лицо юноши было спокойно и, казалось, несколько насмешливо. Видимо, большим напряжением воли он заставил себя не крикнуть, не произнести ни слова, не проронить ни звука.
Никифор Попик попрежпему сидел на лавке у стола неподвижно и тяжело, как каменная глыба. На
