Признательные показания. Тринадцать портретов, девять пейзажей и два автопортрета

сказать российский либерал.

И слукавит.

5

Потому что корень всех лево-правых радикалистских претензий и счетов к либерализму как раз и состоит, как раз и гнездится в этой вот самой безвредной политкорректности.

Не в той, разумеется, американского образца, о которой с веселым недоумением любят рассказывать люди, побывавшие за океаном: попытки ее внедрения на родных черноземах если что и вызывают, то ухмылку: мол, «говорят, у эскимосов есть поцелуй посредством носа, но это нам не привелось…».

Речь о политкорректности, что служит лишь симптомом, наружным проявлением той огромной перемены, какую принесло нам позорное десятилетие.

Общество, без малого век прожившее в атмосфере тотальной нетерпимости, стало вдруг обществом всетерпимости.

И свободы, за которую каждый из нас, либералов, по мере сил действительно в ответе.

Мне, я знаю, можно возразить. И возразят, напомнив бессчетное множество примеров и этнической, и социальной, и мировоззренческой нетерпимости, какими все еще щедро одаряет нас современная российская действительность. Или указав, с другой стороны, на недопустимую терпимость, сиречь безразличие и равнодушие, общества по отношению ко всей и всяческой мерзости. Или предположив, что разрушительные, адские силы, вся та «неожиданная, красно клокочущая явь, в которой сладостно растаять» нашим радикалам[42], отнюдь не побеждены, а всего лишь заперты, кнутом и пряником загнаны в подсознание и еще огого как могут рвануть!..

Оно так, и рядом со шведами и швейцарцами мы по-прежнему приготовишки, но уже в той же школе свободы и терпимости, что и они.

У либералов, как и у любого нормального человека, серьезный счет к длящейся современности, но признаем: никогда еще за свою тысячелетнюю историю Россия не была так свободна, как в последние пятнадцать лет. И никогда еще терпимость до такой степени не воспринималась поведенческой нормой, если угодно, стандартом жизни, как сейчас.

В этом смысле общественная апатия, попустительство по отношению к злу, повсеместный пофигизм и скука — да, да, скука, столь неожиданно нами овладевшая! — не более чем накладные расходы, минимально возможная, хотя временами и кажущаяся чрезмерной плата за, что на переходе из царства необходимости в царство свободы страна не рухнула все-таки в красно клокочущую явь.

Принято шутить, что Гайдару, Чубайсу, иным реформаторам не повезло с народом. Оно опять-таки так, но согласитесь: еще больше не повезло с народом Зюганову и Макашову, Проханову и Баркашову. Уж как они ни бились, как ни звали на баррикады, то называя народ богоносцем, то обличая его за утрату пассионарности, а он… А он, похоже, уже атомизировался, разошелся на индивидуальности. Кто-то лес валит, кто-то в банке сидит, кто-то кричит кикиморой, отвечая на все, что его прямо не касается, предосудительным безразличием или похвальной снисходительностью.

Насквозь политизированные в проклятые 1990-е, когда браки — сам знаю подлинный случай — распадались из-за того, что муж подписывался на «Огонек», а жена — на «Наш современник», когда сторонники «Яблока» рубились со сторонниками «Демвыбора России», мы, помнится, мечтали о временах, когда и у нас, как в Швейцарии, с трудом будут припоминать фамилию действующего президента.

Свершилось! Саратовской экономист с высшим образованием, приняв участие в ТВ-игре «Как стать миллионером», уже сегодня не смог назвать главу нынешнего российского правительства, чем вызвал шок и у меня, и, наверное, у всех, кто сидел в это время у телевизора.

Невероятно? Неприятно? Что делать, если и жизнь у нас, в России, ведет себя как литература: ей заказывают Индию, а она открывает Америку…

6

Но вернемся к терпимости, которая применительно к искусству, вообще к художественным практикам и инновациям, уж точно стала у нас нормой повседневной жизни.

Игорь Шафаревич — перенесемся назад на десятилетие — горевал, что на журнальную публикацию «Прогулок с Пушкиным» Абрама Терца православный мир не ответил так же, как мусульманский — на издание романа «Сатанинские стихи» Салмана Рушди, то есть не вышел на многотысячные демонстрации протеста, не громил книжные магазины, не приговорил писателя к смертной казни[43].

Увы. Никто у нас не мажет дегтем ворота Бориса Моисеева, а уж есть ли что-нибудь гаже для нетолерантного, воспитанного в тоталитарной среде человека, чем агрессивный гомосексуализм? Никто не зовет городового, встретив в нарядной книжке табуированное словцо. Никого не смущают абстрактисты. И никаких потрясений — кроме, разве что роста продаж, да и то вполне умеренного — не вызывает даже самый лихой роман.

Ну а «Идущие вместе»? А что «Идущие вместе»? — такие же, по правде говоря, свободные радикалы, как и Владимир Сорокин с Баяном Ширяновым; свой свояка видит издалека; и играют они так же и так же заигрываются, как идущие врозь.

Остальные-то ведь и к Сорокину, и к «Идущим вместе» равно терпимы. Остальным — все равно.

Увы нам, но мы действительно переживаем сейчас ситуацию, при которой всем все равно, а отношения между аудиторией и художником до ужаса напоминают отношение Муравья к Стрекозе в финале крыловской басни:

Ты все пела? это дело:
Так поди же, попляши!

Радоваться здесь нечему — даже либералам, которые, без боя взяв в ходе перестройки радио, телевидение, сферу рекламы, едва ли не все сколько-нибудь влиятельные средства массовой информации, едва ли не все сколько-нибудь значащие вузовские кафедры и на целое десятилетие совпав с прагматический властью в векторе своих реформаторских устремлений, действительно ответственны и за воцарение в обществе режима терпимости, и за превращение мира искусства в арт-ры нок, и за то, что состязание художественных инициатив сплошь и рядом воспринимается публикой как тараканьи бега.

Что же тогда спрашивать с тех, у кого мозги по-радикальному устроены, кто алчет славы ничуть не меньше, чем Герострат, и готов идти — хоть вместе, хоть врозь — так же далеко, как и Герострат?

Они, что мы и видим, бесятся от бессилия. Они готовы назвать себя хоть фашистами, хоть революционерами, хоть экстремистами, хоть горшком или груздем — лишь бы только засветиться, лишь бы только запомниться.

Они у честного народа на глазах в умоисступление впадают.

«Я хочу, — криком кричит, христом-богом молит Ярослав Могутин, — чтобы мои книги были запрещены во всех цивилизованных странах (не говоря уже о нецивилизованных), чтобы мои книги контрабандой перевозили через границы, как оружие, наркотики или детское порно, я хочу, чтобы мои