сидели вдвоем с Пиноккио на подоконнике, болтали ногами, жевали честно разделенную луковицу и смотрели на мигающие огни сонного города.
Свирель Карлсона испустила особенного громкую и заунывную трель, и Медуза сердито зашипела змеями из пруда. Вода забурлила, и на поверхности показалась сначала поросшая пресмыкающимися голова, а потом и все пышное и щедрое медузье тело.
— Ну ты, музишн, катился бы отсюда колбаской, — недружелюбно предложила инопланетянка.
— Сама катись, — вяло огрызнулся Карлсон.
Медуза присмотрелась к музыканту поближе.
— Ух ты, мутантик. Молоденький. Хочешь, мутантик, женской любви?
Карлсон сплюнул. Монастырское детство повлияло на него нехорошо, и любил он разве что коз и Малыша-Пиноккио — да и того сожгли тушканчеги в первые же часы после падения шведской столицы. Объявили хитрым боевым роботом хумансов. Что касается самого Карлсона, то ему все никак не хотели поверить, что он обычный хомо сапиенс, а шесть пальцев и пропеллер — так это причуды генетики после взрыва на Чернобыльской АЭС. Законопатили в лагерь для инопланетян-бунтарей. В лагере было неплохо, кормили, во всяком случае, прилично. Свиная тушенка — это вам не голубятина, сухая и жилистая. Карлсон на сытном хавчике заметно подрос, возмужал, полые косточки заполнились кальцием и хондриотинсульфатом. Табачок у тушканчегов, опять же, оказался отменный. А что компания темная, так избегать товарищей по общежитию Карлсон насобачился едва ли не с младенчества. Вот и сейчас, спровадив Медузу — та, удивленная отказом, фыркнула, оправила хелицеры, подвела радиоактивным илом челюстные пластины и поскакала на свиданку с Жуком, — Карлсон снова остался в одиночестве. Он приложил к губам свирель и заиграл печальную и трогательную песню «Спокойной ночи, Малыши». Спи, Малыш, спокойно, думал Карлсон. Никто не потревожит твои угольки. А я уж как-нибудь отплачу ушастым захватчикам, ну и безухим с ними заодно.
Размышлял Карлсон, впрочем, недолго. От печальных мыслей его отвлекло некое движение на противоположной стороне пруда. Отложив свирель и вытащив из-за пояса здоровенную узловатую дубинку — мало ли чего от этих алиенсов ожидать, — Карлсон бесшумно снялся с берега и полетел через пруд. У стелсов он научился летать почти невидимкой и стлался над водой подобно сигарообразной тени. Карлсон пересек водное пространство и завис над камышами. В камышах было неспокойно. В камышах долговязый полупрозрачный субъект в обширной рубахе тащил на полупрозрачной веревке полупрозрачную шавку. Шавка повизгивала, будто спрашивая: а что это ты такое недоброе задумал, хозяин? С тяжелым вздохом субъект подхватил шавку заодно с веревкой и швырнул на глубину. Шавка забила по воде лапами. Субъект хлопнул себя полупрозрачной ладонью по лбу и отчетливо произнес:
— Эх, опять забыл камень привязать! Иптыть твою…
— Ну вот, а говорили: немой, немой, — прокомментировал Карлсон с высоты полета летучей мыши.
Субъект задрал башку, выпячивая волосатый кадык. Заметив Карлсона, он сказал просительно:
— Ты это, братишко, подсобил бы, а? Шестом ее в глубину пихай, сучку эдакую, шестом!
Шеста у Карлсона не было, поэтому он просто спустился пониже и огрел животное дубинкой по голове. С прощальным воем собака пустила пузыри и затонула. Субъект — видимо, сам Герасим — отер рукавом пот со лба, опустился на траву, достал из кармана кисет и принялся сворачивать цигарку. Карлсон приземлился рядом и вытащил пачку тушканчеговых сигарет. Закурили.
— И давно вы… так? — вежливо спросил Карлсон. С потенциальной добычей он всегда был отменно вежлив: мало ли чем она способна укусить или сделать еще какую-нибудь гадость.
— Да вот уж третий, кажись, век пошел, — меланхолично ответил Герасим.
— Это ваш личный вариант чистилища? — поинтересовался искушенный в вопросах религии Карлсон.
Герасим хмыкнул вонючим дымом:
— Чистилище. Лять. Ну вы тут, люди, совсем соображение утратили. Смерти, говорю я вам, нет, но есть жизнь вечная, хотя и препоганая.
Карлсон в смущении покачал головой. Присутствие на этом пропахшем солидолом берегу Герасима противоречило тем основным принципам, которые мать-настоятельница вбивала в голову нерадивому ученику тяжелым латинским словарем.
— Ну и как оно там… за гранью бытия?
— А нет никакой грани. Ни рая, ни ада нет, мой шестипалый друг с пропеллером. Все это позорная выдумка мракобесов. Есть лишь смерть временная, которая повсюду, и смерть вечная, желанная, но недостижимая. И есть те, кто может подарить жаждущим эту смерть. Как, например, ты, о жужжащий лопастями воин Армагеддона. То, что течет в жилах твоих вместо крови и питает мотор, то и придает тебе священную силу.
Карлсон усомнился:
— А не врешь ли ты?
— Бля буду! — поклялся призрак. — Век воли не видать. Ты, Карлсон, наследник славы викингов, ты — последний из рода валькирий. Твое дело — вырвать душу грешника из гнилых оков плоти и спалить ее в очистительном, все уничтожающем пламени Вальхаллы. И лишь тогда мир этот станет совершенен.
— А не дьявол ли ты, посланный мне во искушение? — снова усомнился Карлсон.
Герасим пожал плечами:
— Конечно, я и есть дьявол. А ты мой сын. Вот наконец мы и встретились, сынуля.
— Папа! — радостно завопил Карлсон и обнял Герасима за шею.
Объятие было крепким и долгим. Герасим некоторое время трепыхался и дергал кадыком в цепких пальцах Карлсона, а потом затих. Карлсон опустил убитого на траву. Через некоторое время из воды показалась Муму. Перебирая лапками, она подплыла к берегу. Отряхнула брызги, обнюхала неподвижное — навеки уже неподвижное — тело хозяина — и ушла в камыши.
— Иди, иди, Жучка, — задумчиво сказал Карлсон.
Теперь он знал, что делать.
Святое дело обращения он начал прямо в лагере, и начал так успешно, что к моменту освобождения выживших осталось немного. Точнее, всего четверо. Игрека Карлсон, как единственного представителя сапиенсов, решил оставить для последнего решающего эксперимента. К Саламандру особо не подберешься, топливо в баках взорвет. Как извести Лешака, летучий вестник Апокалипсиса пока не придумал. Ну и сатира пожалел: больно уж тот хорошо играл на свирелке. Любовь к музыке — вот, пожалуй, единственное, что осталось в душе бывшего Карлсона, а отныне и навсегда — Великого Инквизитора. Для пущей солидности он нацепил черную робу и смотрелся теперь почти зловеще. Выпирающие лопасти можно было принять за сложенные за спиной крылья.
«Покайтесь, дети мои! — взывал Инквизитор. — Ибо Бог иудеев есть бог карающий, и извергнет он вас из уст своих в озеро, кипящее огнем и серой! Лишь тот, кто порвет всяческую связь с миром плоти, миром бренным, лишь тот и угоден Создателю».
Затем, вне зависимости от результатов проповеди, на голову слушателя обычно обрушивалась дубина. И вправду, ни один из причащенных Инквизитором так и не воскрес. Устав от индивидуальных проповедей, тот перешел к популяризации массовых самосожжений. Успех был столь неожиданным и грандиозным, что, если бы вовремя подоспевшие оккупанты не затушили пожар, выручать Старлею с его бригадой было бы уже некого.
Когда облако наркотика окутало лагерь и наполнило легкие Инквизитора тончайшим аэрозолем, пастырю увиделся бог. У бога было лицо Папы Карло и крепкие руки матери-настоятельницы. Бог шутливо погрозил Инквизитору пальцем и сказал: «Ну ты, однако, не зарывайся». За плечом у бога стоял настоящий мальчик Пиноккио и радостно улыбался брату.
Покинув лагерь с годовым запасом Е-1428 и решимостью, жгущей душу, Инквизитор добрался до Стокгольма. В их с Малышом доме ничего не изменилось, только в прихожей пованивало тушканчегами и
