большой, там уйма всяких свитков и прочей мишуры. Самое интересное — приличная коллекция китайского фарфора разного времени. И тоненькие чашечки с бамбуковым рисунком, и грубые фиолетовые «миски» идеальной формы. Красиво. А в подвале — собрание древней китайской медной посуды. Кажется, погребальной. Эпохи Шан, Чжоу и Цин, если не ошибаюсь. Тазы, котлы, сосуды для воды и вина. Некоторые сосуды даже в виде кошек. С крышками. Очень симпатичные. Одно чудовище мне опознать не удалось — эдакая плоская перевернутая ступа с ручкой, вся усаженная шипами. Это что? Но единственное, что смог по этому поводу предположить Сакураи, так это то, что штукенция пригодна для тех случаев, когда надо кого- то огреть по голове. Однако после мы выяснили истину в таблице с рисунками. Это был музыкальный инструмент. Вот только как на нем играли???[55]
После двух часов пробега по музею, когда все наши собрались наконец внизу, я получила немалое удовольствие от одного подслушанного разговора: Сакураи рассказывал Сакате про нас с Косидой. Мы, мол, вместо просмотра культурных ценностей азартно складывали в вестибюле большие паззлы с китайской живописью. Ну складывали, верно, не врет профессор Сакураи. Жаль только, что он забыл упомянуть о том, что сам принимал в этом процессе самое живейшее участие… Ну да ладно.
Уезжаем. Киотский сэнсэй тащит в торбочке старинную резную доску из какого-то храма. Доска ажурная и дырчатая, с раскрашенными тиграми и ламами. Будет, наверное, химсостав красок изучать.
— Косида, а его с этой доской таможня выпустит?
— Не знаю. Может, у него разрешение на вывоз есть. А может, и нет. У этой компании вечно все набекрень — непременно кого-нибудь с чем-нибудь на таможне ловят. Куда без этого!
А Саката в Японию пока не возвращается — остается еще на пару дней, трясти архивы. Он уезжает от нас в желтом старом такси. За секунду до отправления вдруг высовывается, кричит мне: «Будь осторожна!» и красноречиво щелкает себя пальцем по кадыку. Старый русский жест про перебор спиртного. Научился у меня, ясное дело. Не знаю, где это ему пригодится, но почему-то приятно.
На эскалаторе в здании порта стоящий на ступеньку ниже меня Сакураи вдруг пошатывается и начинает падать вниз. Я инстинктивно выкидываю вперед правую руку, хватаю профессора за шкирки и ставлю назад на ступеньку. Его тело оказывается практически невесомым. Не обиделся бы, кстати, за такое непочтительное обращение. Нет, хихикает как ни в чем не бывало. И правильно — с лестницы лететь небось гораздо неприятней.
Начинается тайфун. Мы даже не знаем, сможем ли отбыть на родину. Небо стало безумно черным, ветер гнет к земле вихрастые пальмы. Дождь идет стеной. Но все это очень недолго. Мы отчаливаем. На обратном пути — радуги, радуги, радуги в запоздавших отступить тучах. Я пялюсь в небо, как ненормальная: «Сэнсэй, радуги!» Сакураи щурится на солнце и смеется, указывая на сияющие фиолетово- оранжево-зеленым небесные дороги: «Твои звери?» Наверное, мои, чьи же еще…
В порту Осаки я вижу бешено прыгающего Манаса. Он сегодня выглядит особенно приятно — домашне-религиозные установки про невозможность ходить с непокрытой головой, очевидно, отметены им окончательно. Шикарный кудрявый каштановый хвост, полотняная рубашка и штаны с бахромой: «Galya, my dear Galya, Ya tebya lublu!» — вопит Манас и кидается обниматься. Краем глаза замечаю очень специфическое движение Косиды — кажется, он принял Манаса за незнакомого психа, посягнувшего на мою особу, и собрался его прибить. Неудивительно — ведь имени Galya никто из моих японцев доселе не слышал. Я так не называюсь, в японской транскрипции это звучит смешно. В последний момент Сакураи ловко хватает Косиду за шкирки и, с трудом сдерживая смех, шепчет: «Остынь ты, судя по всему, это ее индусский приятель… Балбес, каких мало!»
Так окончилось это наше далекое путешествие. И знаете, в Тайване я вдруг поняла, что Восток — это ни больше ни меньше еще один мир. Никак не связанный ни с собором Нотр-Дам, ни с Вестминстерским аббатством. «Терра инкогнита» — закрытая, неизвестная европейцам земля.
Глава XI
Окинава
На Окинаву мы с Сашкой давно хотели. Казалось, там другой мир. Вроде как непуганый, нетронутый, простой, веселый. Про Окинаву ходят толпы легенд. И про то, что там совсем другой язык и каратэ, мол, оттуда… И еще, там на одном из островов живет горная кошка Ириомоте, а больше нигде таких в мире нет. И про их танцы, и про кораллы мы тоже много чего слышали…
И вот я впервые увидела землю, все легенды про которую — чистая правда. Окинавцев еще не испортила цивилизация. Там впускают ночных путников в дома на ночлег, делятся конфетами с прохожими и подвозят на великах и машинах просто так. Таксисты и парковые смотрители неторопливы и никогда не упустят случая передохнуть, посидеть на завалинке и сыграть на сайсине — окинавской разновидности сямисэна. Окинава — земля, где все танцуют и поют. Счастливые острова, куда не находят дороги без Питера Пэна…
У них другие лица — они не японцы. Круглолицые, курносые и большеротые. Такие лица рисовал Гоген, когда жил на… Где он там жил? На Гаити, что ли? В общем, на каком-то тропическом острове с аборигенами. Мне кажется, я теперь окинавца и в Осаке в любой толпе различу. И не только по внешности, но и по духу. Так заметен подсолнух среди гвоздик.
На самом деле, Окинава — это не один остров, а большой архипелаг. Есть в нем острова такие маленькие, что над морем выступает только пятачок в несколько метров, а вокруг — мель. Она просвечивает сквозь волну светло-зеленым неровным ореолом. А дальше — глубина…
Главный остров называется Хонсима, что, собственно, и значит: «Главный остров». Там расположена столица — Наха. Это довольно большой город, разрезанный пополам воздушной линией монорельса. Дома, дороги и длиннющая «Международная улица» — сплошная череда сувенирных лавок. По сути дела, вся Наха сводится к этой улице — артерии жизни. Немного на отшибе — сады, дворец короля древнего государства Рюкю (оно когда-то имелось на Окинаве), его же виллы, какие-то храмы. Архитектура ближе к китайской. Жарко. Вечером на улицы выползают огромные тараканы. Немерено кошек — я их понимаю: на Окинаве круглый год лето, что еще надо для счастья!
И Море. Разрезанное бухтами и навесными мостами, чистое, зеленое. Не пляжное. Просто Море у Города, мало общего имеющего с курортом. Впрочем, зачем Нахе быть курортом: стоит отъехать от нее хоть чуточку — вот тебе и километры пляжей.
Первый день — разведочный. Сувенирная улица в Нахе забита ракушками, разрисованными бананами и обезьянами майками, защитными рубашками американских войск, цветным стеклом и разнообразными символическими лёвиками «сиса» — стражами ворот. Но нам нужно море. Городской пляж оказывается бухтой, отрезанной от моря автомобильным мостом. С досады мы отправляемся на ближайшую детскую площадку и долго скачем там внутри странной огромной штуковины, похожей на паучью сеть, — она состоит из сплетения канатов, притянутых к центральному столбу. Если подпрыгивать на них, то вся конструкция дрожит, качается и высоко тебя подкидывает. Это щекотно и развивает неудержимую смеховую реакцию.
А потом мы взбираемся на тот самый мост, что над пляжной бухтой, и идем дальше, в другую бухту. Там вокруг пляжа ходит охранник и висит табличка: «После шести вечера купание запрещено». Перелезаем через заборчик и попадаем в удивительную местность — дикий мыс-волнолом выдается глубоко в море. На нем растет солончаковая трава и гуляет тишина. Сзади — огни далеких прибрежных гостиниц. Концы рыбацких спиннингов мигают синими искрами над огромными бетонными блоками дамбы. За волноломом — тихая черная вода бухты. Если спуститься по-обезьяньи, цепляясь ногами за дырки в блоках дамбы, и без всплеска взрезать темную морскую воду, то в принципе тебя может поймать некий абстрактный кейбин[56]. Правда, сделать с тобой он особо ничего не сможет. Разве что пугнуть
