— Вот вам и заповедные воды! — хихикал на ухо Шарову помощник пристава. — Мне, небось, не подарили, а вам-с.
Полякин, Коротьков и кагальницкий владелец крупнейших волокуш Сидорка Луговитин улыбались теперь Шарову, как своему человеку.
— За правильный порядок в гирлах благодарим тебя, ваша высокородия. Бери, чтоб время на твоих часах сходилось с нашими, — бубнил Луговитин и подмигивал Полякину.
Коротьков фамильярно положил на плечо Шарова руку, сюсюкал:
— Тимофей Андрианыч, твое око зорко, твоя рука — владыка. С насими ватагами поступай по справедливости. За это тебе поцёт и увазение.
— А теперь — гулять! — крикнул Полякин и, выйдя из-за стола, скрылся в передней. Не прошло и пяти минут, как распахнулась дверь. Поглаживая бородку, Осип Васильевич ввел в залу двух наилучших хуторских гармонистов.
Столы сдвинули в одну сторону, образовав буфет с закусками и выпивкой. За стойкой приготовилась ублажать гостей разрумяненная, с засученными рукавами Даша. Шарову освободили почетное место под увешанным бумажными цветами портретом государя.
Словно телохранители, уселись рядом с полковником атаман Баранов и помощник пристава. Баранов все время молчал, бессмысленно строго вращая черными глазами, выпячивая грудь. Учитель уныло смотрел в пол и не отвечал на назойливую речь пристава.
Осип Васильевич носился по залу вихрем. В ногах его уже не было прежней твердости, но двигался он все еще легко.
— Дашенька, — приказал он горничной, — гармонистов не спаивать. Пускай выпьют церковного и — бог с ними. Играть-то им цельную ночь. А вам, дорогие гости, по чарочке сантуринского, чтоб прояснилось трошки в курене, а то, чую, мгла с гирлов напирает.
— Ну и прасол! Ну и Осип Васильевич! — восторгался маленький круглоголовый Коротьков.
— А теперь гопачка! — крикнул Полякин.
— Выходь на полдоски! — гаркнул, тараща осовелые глаза, Сидорка Луговитин.
Гармонисты, опорожнившие по граненому бокалу, сыгрывались, рокоча басами. От плясовой задребезжали окна, дрогнул спертый воздух.
Осип Васильевич оторвался от стула, подбоченясь, ударил каблуками в пол.
— Ходи, Сидорка!
Высокий и костлявый, будто нехотя, встал Луговитин, скрестив на широкой груди руки, медленно пошел вокруг Полякина.
На чесучевом жилете, обтягивающем впалый, не в пример полякинскому, живот, глухо звякала золотая с брелоками цепь. Словно прислушиваясь к ее звону, опустив нескладную лохматую голову, шел Сидорка мелким, спокойным, в такт музыке, шагом, и только четко темнела, наливаясь кровью, очерченная светлым воротом рубашки, чугунная от загара шея.
Обливаясь потом, Полякин плыл вокруг своего кагальницкого друга, как каюк перед громоздким баркасом. Мягко шикали, елозя по полу, подошвы сапог. Правая, в рыжеватой щетине, рука небрежно заложена за пухлый розовый затылок, левая — в кармане штанов.
Голоса гармоний обгоняли друг друга в бешеном ритме танца. Сидорка вытянулся столбом. Ноги его пронизала судорога отчаянной матросской чечотки, градом рассыпавшейся по гудевшей от восторга зале.
— Надбавь, Сидорка! — слышались возглас.
— Бей до костей!
— Эх-ха! Вспомним флотскую службицу! — ревел Сидорка.
— Не останавливай!
— Нилочка, выплывай утицей! — плачуще выдохнул Полякин. — Эх, господи-и!
Мокрое, распаренное лицо прасола скривилось в жалостливой гримасе. Казалось, не пот, а слезы катились теперь по жирным щекам прасола. Дышал он, как недорезанный боров, но не сдавался. Казалось, туловище и голова его давно умерли, скованные столбняком, а жили только ноги, настойчиво и яростно месившие что-то незримое на полу.
Кто-то во-время остановил музыкантов. Тяжело дыша, толкая друг друга и пошатываясь, повалили гости к столам. Гармонисты вытирали рукавами потные отупелые лица.
— Дай-ка им, Дашенька, сидру. Живо! — распорядился прасол и набросился на Коротькова: — А ты чего, Козьма Петрович, не поддерживаешь компанию? Чи у вас в Рогожкиной только польку-бабочку танцуют?
— Осип Васильевич не умею, крест святой, не умею, — упрямился Коротьков, — нозеньки мои болеюсие, не приведи господи… Луцце и не поцинать.
— Вместо муженька я станцую. Дружечки, сыграйте нам «По улице мостовой», — попросила жена Коротькова.
Белокурая и дородная, с густым, как на перезревшем яблоке, румянцем, выплыла она из-за стола, помахивая батистовым платочком, креня полный стан, заскользила по зале, ведя звонким голосом яркий узор песни:
Топнув каблучком, задорно закинула голову и, похожая на ту молодую и желанную, о которой рассказывалось в песне, кинула на Шарова зовущий взгляд. Сухие, по обыкновенно, глаза полковника замаслились.
Осип Васильевич не удержался, вскочил, помахивая рукой, понесся навстречу озорной бабе.
речитативом рассказывала жена Коротькова. Сделав умоляющее лицо, словно устав от преследования своенравной девицы, Осип Васильевич нараспев упрашивал:
…Тихо догорал день, спадал зной В предвечернем покое стоял за окном сад, будто прислушиваясь к звукам разгула. За Мертвым Донцом закатной розовой мглой заволакивалось займище.
Уснувшая река отсвечивала зеленоватой глазурью; в ней вырисовывались четкие отражения каюков и байд, замшелые фронтоны рыбных заводов.
В хмельном угаре подошел прасол к окну. Отрезвляющая волна воздуха ударила в лицо. Пьяно качнулись в глазах байды и каюки, приплюснутые камышовые кровли — все крепкое прасольское хозяйство. Оно лежало у реки, как ненасытный зверь. Полузабытая тревога, от которой часто ночами схватывался с постели Полякин, стиснула сердце: все ли в порядке? На месте ли люди, не забыли ли ватаги о своих договорах?
Будто желая заглушить в себе беспокойство, Осип Васильевич отшатнулся от окна, сказал
