– Надо будет изложить твою теорию сестре.
– Нет, нет, – решительно заявил де Куинси. – Ни в коем случае не говори ничего Мэри.
– Я знаю, что ты имеешь в виду.
– Все равно, выслушай меня. Она сейчас слишком… слишком слаба. – Де Куинси смолк, подыскивая слова. – Как бы это ее не сломило.
– Не разбило бы ей сердце. Ты ведь это хотел сказать? Ерунда.
– Ей-богу, Чарльз, иной раз ты не видишь того, что творится под самым твоим носом.
– Не вижу того, чего нет.
– Но Мэри-то есть, и она живет рядом с тобою. Неужто ты не замечаешь, что она по нему сохнет? Откуда эта хворь? Эта нервозность? Мистер Айрленд смутил ее душу. И не имеет намерений что-либо предпринять, чтобы исправить дело.
Если Чарльза и удивили слова де Куинси, виду он не подал. За последние недели неожиданные вспышки раздражения, неотступная тревога у Мэри заметно усилились. Но Чарльз объяснял это ее крайним нервным напряжением из-за нарастающей дряхлости отца. Да, она всячески защищает Айрленда и даже выказывает ему расположение. Но чтобы питать к нему тайную страсть?
– Выходит, по-твоему, она – Офелия. Чахнет от любви.
– Почему тебе, Чарльз, во всем видятся драматические сюжеты? Мэри ведь не героиня пьесы. Она по- настоящему страдает. – Де Куинси помолчал. – Зато Айрленд выдает фальшивые чувства за чистую монету с тою же легкостью, с какой подделывает стихи.
– Вот почему я не могу изложить ей твою теорию.
– Да, лучше не надо.
Из «Биллитер-инн» де Куинси направился к себе на Бернерз-стрит. Он снял комнатку неподалеку от опустевшего дома, где жил по приезде в Лондон: он все еще надеялся отыскать Энн на людных улочках этого квартала. Однажды ему почудилось, что она сидит на углу Ньюман-стрит; он бегом бросился туда, но никого не нашел. Какие только картины не рисовались ему в воображении! Вот Энн горюет, одна-одинешенька; вот медленно входит в воды Темзы; вот она, поруганная, вся в синяках и ссадинах… О, если б муза вознеслась, пылая,[113] – и осветила б лондонскую тьму! Не успел он это подумать, как вдруг заметил вдалеке на Бернерз-стрит Уильяма Айрленда: тот входил в писчебумажную лавку. Было уже поздно, однако Айрленд открыл дверь, не постучавшись; де Куинси быстрым шагом прошел мимо магазинчика, искоса заглянув в окно на нижнем этаже. Стоявший за прилавком пожилой продавец вручал Айрленду какой-то сверток Больше де Куинси ничего не успел увидеть и направился дальше, к дому, где он теперь квартировал.
Хотя Том и предупреждал Чарльза о криводушии Айрленда, сам он по-прежнему был с Уильямом на дружеской ноге. По-своему де Куинси даже восхищался Айрлендом, считая его прекрасным актером, для которого весь мир – театр,[114] но с готовностью признавался, что не понимает приятеля до конца.
Де Куинси уже был на пороге своей комнаты, когда в парадную дверь постучали. На крыльце стоял Айрленд, сжимая в руке сверток в грубой оберточной бумаге.
– Я видел, вы проходили мимо, – сказал он. – А вот вы меня не заметили.
– Где же вы были?
– В лавке Аскью. Он всегда дает мне Цюрихский каталог. Милейший старичок.
– Прогну вас, заходите, господин драматург. У меня припасена бутылочка, она давно поджидает вашего прихода.
Комната де Куинси на нижнем этаже дома выходила прямо на Бернерз-стрит.
– Я вовсе не драматург, Том. Всего лишь посредник; медиум, если угодно.
– Знаю, знаю. То, что в математике называется «средняя величина», без которой не может быть ни большей, ни меньшей величины.
– Стало быть, пьеса – это большая величина?
– Согласен, только бы не считать самого Шекспира за меньшую. Осторожно, ковер порван, не зацепитесь.
Комната де Куинси не отличалась богатым убранством: кровать, груды книг на ковре, вот почти и все. Окно выходило на очень оживленную улицу, откуда доносился низкий неумолчный гул большого города.
– Я частенько думал о вас: интересно, где же он обитает? – сказал Айрленд.
– Мне здесь нравится, – весело и беспечно отозвался де Куинси. – Чувствую себя настоящим лондонцем. Сейчас откроем бутылочку.
– Я-то живу здесь всю жизнь. Некоторые места очень люблю. Но пылкой страсти к Лондону не питаю.
– Отчего же? Он ведь вас создал.
– А может и уничтожить. – Уильям подошел к окну и посмотрел на подметальщика мостовых; тот уже убрал грязь и навоз со своего перекрестка и теперь подметал всю улицу. – Сегодня последнее представление пьесы.
– «Вортигерна»?
– Да. Шла всего шесть раз. Я думал, пойдет еще…
– Куда уж больше?
Айрленд резко обернулся к нему.
– Что вы хотите этим сказать?
Де Куинси на миг смешался.
– Любовь к Шекспиру надо взращивать долго. Этот автор не для современной публики.
– Однако же и у нас есть сторонники. Вот что я вырезал из «Ивнинг газетт».
Он вынул из кармана листок и громко прочитал:
Де Куинси расхохотался:
– Стишки прежалкие.
– Согласен. Даже я написал бы лучше. – Айрленд пристально глянул на приятеля. – Но по духу верные.
– Бесспорно.
Его ответ явно утешил Айрленда.
– Я вам, Том, расскажу такое, о чем мало кто знает. Могу я рассчитывать, что это останется между нами?
Де Куинси едва заметно кивнул.
– Среди огромного количества документов, которые мне передал мой благодетель, – продолжал Айрленд, – я нашел еще одного «Генриха».
– Что-что, простите?
– «Генриха Второго». Вот чудо-то, верно?
Де Куинси подошел к сундуку орехового дерева возле кровати и достал из него бутылку портвейна «Маконоки». По другую сторону кровати находилась стойка для умывальной раковины и кувшина. Открыв шкафчик под раковиной, Том вынул два бокала. Только теперь он заметил, что на раковине с краю отбита эмаль и металл уже потемнел.
– Вы показывали пьесу кому-нибудь?
– Отцу. А он передал ее мистеру Малоуну, и тот подтвердил, что она – подлинное творение Барда.
– Кто еще читал рукопись?
– Больше никто. Пока что. Мы ждем благоприятного момента. Когда «Вортигерн» будет оценен, как он того заслуживает. За что же мы выпьем?
Де Куинси разлил вино, они подняли бокалы.
– За «Генриха», – сказал Айрленд.
– За «Генриха». И пусть победит достойнейший.
– Что это значит?
– Ничего. Присловье такое.
