бывшего сотрудника Британской секретной службы Лестера Сквэйра, перу которого молва приписывала авторство полудюжины остросюжетных романов. Даже и сейчас, в часы апофеоза, эта троица не прекращала работы. Мягко подходили к той или иной персоне, обменивались любезностями, а потом извлекали диктофоны и задавали вопросы по семейным восходящим и нисходящим линиям, а также и по коллатералям.[114]
Значительные сложности возникали по той причине, что в ходе своей американской жизни многие Корбахи стали уже и не совсем Корбахами. Иные, словно вследствие излюбленных нашим народом автомобильных погонь, теряли окончания и становились Корбами, у других словно в результате ударов в задний бампер окончания искривлялись на американский лад, и они становились – как, например, один таможенный офицер – Корбеттами. Были тут также некоторые одиночные Корбели, Корби, Корбины и даже одна дама по имени Долорес Корбеллини, которую пришлось убеждать, что она является просто Лорри Корбах без всяких испано-итальянских украшений.
Любопытно, что по крайней мере треть присутствующих даже не подозревала о своем еврейском происхождении. Это открытие вызывало разную реакцию: одни безмерно восхищались, другие нервно хохотали, третьи бычились, предполагая какую-то непонятную провокацию. Всех, впрочем, примиряла неожиданная близость к Стенли Франклину Корбаху, президенту «АК энд ББ корпорейшн», ибо в каждом жива была самая что ни на есть «американская мечта».
Три ищейки наконец вышли и на нашего АЯ. Крошка Фухс подпрыгнул со стеклышком к лацкану его пиджака и испустил восхищенный звук, похожий на его фамилию. Деловито приблизился безукоризненный, если не считать отвисшей правой ягодицы, Лейбниц. По-свойски, вроде как бы и не британец, хлопнул по плечу Лес Сквэйр: «Алекс Корбах из Москвы! Вас-то мы и ищем, дружище!» Уже через несколько минут разговора АЯ понял, что со времени его встречи со Стенли специалисты узнали немало. Принадлежность его к корпусу советских полуподпольных знаменитостей уже не была для них секретом. Известно было и о лишении гражданства. Не это, однако, интересовало их в данный момент. Знаете, Алекс, мы тут немного спотыкаемся с младшей сестрой вашего деда, Эсфирью. Чем эта женщина занималась, за кого вышла замуж, произвела ли потомство?
Случайно он помнил что-то об Эсфири Натановне. О ней не раз рассказывала с гордостью бабка Ирина. Фира, как ее называли в семье, пошла по стопам своего старшего брата и стала художницей авангарда. Она была из тех еврейских девушек, о которых мужиковствующий Есенин однажды сказал, что без них некому было бы читать русскую поэзию. Училась в Петербургском училище прикладной живописи и ваяния, ходила в ученицах сначала у Малевича, потом у Филонова, дружила с самыми передовыми художницами той поры: Розановой, Поповой, Пестель, Мухиной, Толстой-Дымшиц, Удальцовой, Степановой. Как старший брат взял себе в жены «шиксу», так и она вышла замуж за «гоя», литературоведа Верхово-Лошадина. Под невероятной тройной фамилией Корбах-Верхово-Лошадина Эсфирь участвовала в знаменитой выставке супрематизма «0, 10». У них родился сын Константин, то есть двоюродный брат Сашиного отца Якова, который стал инженером-электриком. Профессор Верхово-Лошадин был расстрелян за эстетический формализм – да, джентльмены, за эстетический формализм, – но сын уцелел и вместе с бабой Фирой...
В этот момент рассказчику показалось, что в гомоне голосов прозвучал голос Норы. Без церемоний он отодвинул интервьюеров. Ее, однако, нигде не было. Чертовы Корбахи интенсивно общались друг с другом, затрудняя поиски. Любопытно, чем занимается мой замечательный археолог в этом хозяйстве? Может быть, заведует отделом доисторических корбаховских костей? Вдруг он заметил ее и понял, что она уже не раз мелькала в поле зрения, но оставалась незамеченной. Переоделась, вот в чем дело. Чрезвычайно деловитая, вместе с группой других молодых людей она проходила по дальней периферии, пронося то какую-то вазу, то охапку цветов, то стул. Исчезла прежняя всадница. Вместо нее шествовала некая ударница светского раута: волосы забраны в обтягивающий вязаный берет, струится платье в стиле арт деко, вызывая в памяти и фильм «Веселые ребята», и роман «Великий Гэтсби».
Прозвучал гонг, раскрылись большие резные двери, и все Корбахи стали вливаться в обеденный зал. Навстречу им, из других дверей, выходили суверены здешних мест. Первым появился патриарх, румяный мужчина, как говорят в Америке, продвинутого возраста – восьмидесятивосьмилетний Дэйв Корбах. Он опирался на палку, но больше для шику, чем для реальной поддержки. Шутил, отпускал реплики через плечо второму по важности участнику процессии, раввину Либеральной конгрегации Сэму Дершковицу (по маме Корбаху), не без фривольности помахивал молоденьким дамочкам в зале, которые все казались ему старыми знакомыми. Только третьим в этой иерархии предстал перед обществом истинный хозяин праздника Стенли Франклин Корбах в таксидо,[115] с красными галстуком и поясом «камбербант», огромная фигура, увенчанная застенчиво почесываемой макушкой: не обращайте, мол, на меня особого внимания. Под руки он вел двух своих сестер, старшую Джуди, казавшуюся уже слегка старушкой, и младшую Джейн, великолепно молодящуюся даму. Мужья этих дам сопровождали хозяйку дома, совершенно неотразимую Марджори Корбах, декольте. На втором плане за плечами Марджори маячило лицо нового могучего партнера, коротышки Бламсдейла.
Хозяева и гости обменялись энергичными аплодисментами, после чего раввин Дершковиц предложил всем сесть за стол. Годы трудов отступили, друзья мои, и теперь перед нами час пира, время радости и общений. Наслаждайтесь своей едой, вином и хорошей сердечной беседой! Он знал, что говорил. Все стали разбираться по столам, сверяясь с карточками. Александр нашел свой стол, но не нашел за ним желанного лица. Нора, что же, забыла, что ли, обо мне? Он видел ее теперь по диагонали через весь зал за одним из многочисленных круглых ристалищ в обществе приятной молодежи и в непосредственной близости от пышноволосого красавца киношного типа, из тех, что, положив лодыжку одной ноги на колено другой, дают развязные интервью Дайане Сойер или Чарли Гибсону. Ну нет, Нора, так просто это не пройдет! Вот выпью сейчас вина и пойду через весь зал прямо к тебе! Красавчик умоется. Кто сказал, что волосяной покров больше украшает мужчину, чем благородно поблескивающая лысина?
Панорамируя зал от стола Александра Яковлевича, мы как бы сужаем угол повествования, однако кто нам помешает проявить авторский произвол, перескочить весь зал и пошпионить немного за Норой, тем более что и читатель, похоже, этого желает.
Какая я дура, злилась она, время от времени бросая взгляды туда, где за скопищем голов посвечивало золотое яичко. Надо было переложить его карточку на мой стол. Тогда он, по крайней мере, не оказался бы рядом с огнедышащей толстухой из Оклахомы. Русские, должно быть, обожают толстух. Ну нет, милейший Алекс, сегодня вам придется пересмотреть свои вкусы! Кто там еще расположился рядом с ним? Да ведь не кто иной, как Арт Даппертат со своей немножечко беременной Сильви. Вот выпью пару стаканов, а с третьим пойду через весь зал как будто к ним, а на самом деле к нему. К нему!
Возвращаемся. Образцовый трудящийся калифорнийского парковочного бизнеса, по сути дела, впервые присутствовал на американском званом ужине. Он полагал, что вот сейчас начнутся тосты, сначала торжественные, а потом все более хаотические, и тогда он под шумок перетащится к Норе. Он не знал, что все эти динеры построены по другому принципу: говорильня на них играет роль не возбуждающей аппетит закуски, а скорее улучшающей пищеварение таблетки, а посему она преподносится после десерта.
У раввина Дершковица была суровая религиозная внешность, однако в своих обращениях к пастве, да, признаться, и в личной жизни, он придерживался наиболее либеральных концепций иудаизма. Сурово взирая на жующих и выпивающих вокруг людей, он обращал к ним свою мысленную «браху» такого рода: «Ешьте, дети мои! Наслаждайтесь артишоком с внутренностями из свежайших крабов! Своды Талмуда не поколеблются от небольших нарушений кошрута! Ну почему вам нельзя после телячьей отбивной ублаготворить свой желудок ломтиком превосходного „груэра“? И ублаготворяйте, дети мои! А я за вас выпью и раз, и два, и еще раз, пока душа моя не воспоет гимн Господу с еще большей силой!» И, словно внимая этому молчаливому монологу внешне аскетичного духовного лидера, все собрание увлеченно себя ублаготворяло, а официанты, в большинстве своем студенты местных колледжей, без задержки подливали вина в быстро опорожняемые бокалы.
– Хей, Алекс, я вижу, вы меня в упор не узнаете! – крикнул через стол какой-то молодой человек с длинноватым итальянским носом, полученным по отцовской линии, и припухлыми губами, взятыми от еврейки. – Вглядитесь лучше, неужели моя внешность не напоминает вам о комедии дель арте?
АЯ вгляделся, готовый уже к любым неожиданностям на этой земле, что совсем недавно представлялась ему кафельной пустыней, пропитанной запахом свежести такой интенсивности, что от него иногда тошнило:
