сто двадцать за уникальную вещь». – «Сто», – сказал АЯ и немедленно получил браслетку в полное пользование.
Старик, очень довольный, взял со стойки свой пакет с пончиками и вышел на улицу. Никаких символов, сказал АЯ сам себе. Просто две обезьянки, старый жулик и среднего возраста идиот, вот и все.
Пятьдесят седьмая катила мимо, не обращая никакого внимания на боевые действия. Пипл тащил покупки в ярко раскрашенных сумках, подзывал такси, скользил на роликах, высвистывал простенькие мотивчики, выдувал простенькие пузыри из главных отверстий своих голов, поглощал на ходу информацию с первых полос газет, считал доллары в руках и внутри карманов. Тем временем боевики Корбаха и Бламсдейла строили и штурмовали баррикады, стреляли из базук и безоткатных пушек, снова и снова сталкивались в рукопашной. Временами кровоточащие люди заглядывали в кофе-шоп и отшатывались, волоча либо раненого товарища, либо пластиковые мешки со свежими органами для трансплантации.
Александр наслаждался одиночеством. Он снял черный шелк со своего горла, стащил «крахмал» и надел таксидо на обнаженный торс, сразу превратившись таким образом из безупречного комильфо в обычного нью-йоркского «вако» с обезьяньей браслеткой как самой привлекательной частью своего убранства. Идет к концу, думал он. Быстро движется под знаменами четвероюродного шиз-кузена. Обезлюбовленные, но с неограниченными возможностями, Корбахи всех стран, соединяйтесь! Полный к концу!
8. Утюгом по башке, да?
На поверхности вашингтонская жизнь АЯ ничуть не изменилась. Как обычно, дважды в неделю он катил в своем «саабе» по 77-му фривею на кампус «Пинкертона». Всякий раз, когда он видел, как среди могущественных тополей, кленов и дубов возникает смесь готических шпилей и постмодернистских структур, он испытывал комфортабельное чувство принадлежности к чему-то здоровому, спокойному, резонному, да еще к тому же и благодарному, если иметь в виду слово «поприще». Ему нравилась жизнь кампуса и – можете плюнуть мне в лицо всей группой, ледис и джентльмен! – образовательный процесс как таковой. Он любил преподавательский клуб и одинокие ланчи в шуме студенческой столовки. Он любил даже «комитеты-подкомитеты и комитет-по-комитетам» университетское времяпрепровождение, когда все участники старательно жуют ту или иную тему, стараясь главным образом показать, что его (ее) челюсти тоже заняты делом. Благотворная карма, без сомнения, проходила волнами по дорожкам и площадкам кампуса, когда молодежь, набитая дерьмом жаргона, день-деньской шествовала от паркингов к своим классам и мастерским и обратно.
«Черный Куб» оставался его любимым местом. В один сезон он предложил для постановки пьесу, найденную им еще по совету Витеза за паутиной парижской профсоюзной библиотеки. Это была ирландская парафраза к чеховской «Чайке», она называлась, разумеется, «Цаплей». Вот вам ирландское воображение – заменить романтическую птицу воздушной и водной стихий исчадием местных болот, девой-цаплей, работницей трикотажной фабрики. Действие пьесы происходило на изумрудно-зеленой равнине возле южной границы Ольстера, запечатанной британскими войсками. Жители этих мест чувствуют себя изолированными от всего мира. Они даже не мечтают пересечь границу. Есть, впрочем, одна персона, что пересекает заветный рубеж без проблем, – это девица с трикотажной фабрики. По ночам она летает из «нашего болота» в «их болото» на любовное свидание. Местное общество раскололось. Одни ненавидят птицу, другие ошеломляюще и тревожно в нее влюблены. Самой своей птичьей природой отвергая ограничения, установленные властями предержащими, а также и все предрассудки, окаменевшие за столетия, она источает лишь чувство чистой любви и становится таким образом своего рода ангельским созданием. Ее убивает ружье, которое в течение всего действия висит на стене. В соответствии со знаменитым чеховским афоризмом такое ружье должно убить. В соответствии с ирландской традицией любая цапля с двумя сучковатыми ногами, скромным хвостом и кое-чем под хвостом должна класть яйца. Пьеса завершается воскрешением Цапли, она садится высиживать некое преувеличенное яйцо для своего любовника, американского байронита неизлечимо ирландского происхождения.
Театральный факультет был восхищен Сашиным выбором. Прежде всего потому, что это была не русская пьеса. Отвергнув в свое время дантовский сюжет, теперь они втайне от самих себя побаивались, как бы «Черный Куб» не превратился в русскую вотчину. Саша оказался очень тактичен, гайз, выбрав ирландскую пьесу. Она все-таки будет ближе зрителям Северной Вирджинии, да и учебный процесс выиграет от расширения репертуара.
Он приступил к работе с огромным, если не волчьим, аппетитом. Непроницаемая граница была метафизической темой для его поколения в России. Неуклюжие полеты Цапли, казалось ему, связывают ирландское болото с Флоренцией XIII века. Мальчики и девочки из «гоголевского» состава жаждали получить роли в новом проекте. Они готовы были до утра торчать на репетициях «буйного Саши», как они называли своего почтенного профессора. Особенно активны были его фаворитки Беверли, Кимберли и Рокси Мюран, три шаловливые девицы с танцующими походками. Он предсказывал им великое будущее трех московских актрис: Яблочкиной, Турчаниновой и Пашенной.
В «Пинкертоне», конечно, ничего не знали, где проводит их режиссер свободное время, а проводил он его в своих прежних, едва ли не ностальгических калифорнийских местах, а точнее, в Голливуде. Однажды на кампусе возникло волнение. Разнесся слух, что там работает какая-то киногруппа с двумя идолами нового поколения, Квентином Лондри и Голди Даржан. Студенты бросились к месту съемок с завидным энтузиазмом, напомнившим стареющим профессорам добрые старые времена университетских бунтов. Тут вдруг все увидели, что распоряжается на съемках не кто иной, как Wild[197] Sasha.
Нам, пожалуй, придется сейчас приоткрыть еще один из Сашиных тайничков. Иногда после учебных часов он бродил по кампусу в одиночестве и воображал, как он встретит наконец свою Нору в одном из многочисленных переходов или на «кошачьих мостиках», в галереях или под арками, где еще торчат кучки нераскаявшихся курильщиков и где ее каблучки будут отстукивать, как на флорентийской улице между Барджелло и лe Баджиа. Однажды он наскочил на место, некий цилиндр воздуха и архитектуры, которое вдруг ясно сказало ему, что только здесь может произойти встреча Данта и Беатриче. Казалось бы, что особенного: в глубине – кипарис, долька кафедрального высокого окна, ближе – ступеньки к фонтану со львом, еще ближе – пряди плакучей ивы, все вместе – фальшивый ренессансный дизайн, вполне, впрочем, уместный среди пинкертоновской эклектики, однако ему показалось в тот момент, что этот вид сошел в объеме со страницы первого пергаментного издания «Комедии», сделанного в Урбино.
Деловому народу в «Путни» не нравился его выбор на главные роли. Они намеревались заплатить ведущей паре не меньше чем по пять миллионов, в то время как расценки Лондри были в то время – вот беда – значительно ниже, не говоря уже о Даржан, которую в общем-то мало кто знал в Америке несмотря на ее колоссальный успех в Европе. Александру удалось уговорить администрацию сделать этим актерам экранную пробу, вот почему съемочная группа разбила свой цыганский лагерь на кампусе «Пинкертона». Он-то был уверен, что будет снимать только эту пару.
Полеты из Вашингтона в Эл-Эй, очевидно, введены в мой генный файл, думал Алекс. Раньше дрожал от романтизма на этой линии, а за последние два года все стало рутиной. Погружаясь в салон первого класса, он сразу начинал думать о новом варианте сценария, который надо будет обсуждать с роем путнийских редакторов, и он включал свой лэптоп, как только самолет набирал высоту. В Эл-Эй его неизменно ждал лимузин, который отвозил в отель «Bel Age» на Сансет-бульваре. Отряд чиканос в русских косоворотках с подсолнечниками и петухами в духе Натальи Гончаровой приветствовал его и его чемодан у подъезда. Отель был спроектирован в двадцатых в соответствии с парижским стилем русской эмиграции. Там неизменно президентский номер был приготовлен для режиссеров из рода Корбахов. Счет был открыт, за все платила компания, то есть в конечном счете Стенли, вложивший уже немалые фонды в проект «Свечение».
Как-то раз Александр решил собрать свою старую русскую компанию под крышей этого «Прекрасного Века». Народ с удовольствием явился в количестве даже большем, чем приглашалось. Оказалось, что большинство даже и не подозревало о наличии в западном Архангельске такого стильного русского места, где висят рисунки Бакста и Бенуа к «Весне священной», а музыка Стравинского доходит до ушей даже в туалетных местах.
Произошли, конечно, некоторые перестановки в непрерывно разыгрываемой сексуальной игре. Стас Бутлеров, например, явился с Двойрой Радашкевич. Верная его подруга первой половины истекающего к этому романному моменту десятилетия, Ширли Федот, сопровождала мистера Гэрри Хорнхуфа, он же Тихомир Буревятников. Были тут также «наш русский врач» Натан Солоухин, «наш русский адвокат» Юлис
