что-либо было трудно, но со всей очевидностью значились тут и знакомцы Злыдни. Знала, что и зачем дарила! Только тут я обратила внимание на логотип —
Главное, узнать истину, остальное — дело техники. Я обработала Фигню антивирусом, и она стала девственно чистой. Теперь, подумала я, надо подарить Фигню какому-нибудь двоечнику. Не исключено, что Злыдня дарила мне этот, в ядовитого цвета обложке, алфавит и с недобрыми намерениями, но по нему я доучилась. Узнав о том, что ад — фигня, но фигня заразная. Что невыученные уроки заставят выучить насильно, на собственной шкуре. И что это — нормально. Что вписывая имя в книжку, даже записную, вписываешь его в книгу судеб. И о разрушительной силе художественной литературы, конечно.
Феличита
— Не родись красивой, а родись счастливой, — сказала молодая мать, значившаяся в роддоме старородящей, свертку, в котором человеческого было — одни синие глаза, смотрящие в новый для них мир, но не видящие его. Сама мать, Ирина Борисовна, очень даже красивая, о счастье была наслышана от подруг, восклицавших: «Я так счастлива!» Неважно, что вскоре те же подруги всхлипывали: «Я повешусь», — их маршрут пролегал между пунктами, населенными счастьем и несчастьем, а Ирочке (так кокетливо она называла себя вне работы — с самой ординатуры втиснутая в строгий корсет имени- отчества) колебательный контур ее жизни подсказывал другие слова: получилось — не получилось. И она мечтала о загадочном для нее счастье хотя бы для дочки.
— Фелиция — вычурно, ненатурально как-то, — отец девочки хотел назвать ее «нормальным» именем. Даша, например, Настя, Фёкла хотя бы — в минувшем 1984 году это были модные имена.
— Нет, пусть носит имя «Счастливая». Я же тебе показывала книгу «Имя и судьба», — Ирочка серьезно готовилась к рождению дочери. — Тем более родилась в новогоднюю ночь, это ведь неспроста.
— Дед Мороз принес, — отец старался изображать радость, но так устал от крика новорожденной, что готов был на все, лишь бы в доме стало тихо. — Фелиция так Фелиция. Феля, стало быть.
Пронзительный, надрывный вопль, переходящий в хрип, вечерами, ночами, не прекратился ни через неделю, ни через три месяца. Отец девочки с римским именем терпел как римский воин, но у него решалась судьба — он писал докторскую. Он вообще был устроен так, что у него все время решалась судьба. Помехи он воспринимал стоически, но до тех пор, пока они не посягали на судьбоносное. Женитьба в тридцать восемь лет тоже была судьбой, а ребенок — может, и не судьбой вовсе. Это она хотела, красавица жена, но теперь уже не красавица, а хлопочущая крыльями наседка. Она врач, у нее же еще свои медицинские заморочки.
В школе Фелицию, конечно, дразнили Филей: «Филя, голос».
— Она же кошка, а не собака, — возражали другие злые дети, потому что дети все злые, — кис-кис, иди сюда. — И Феля ни с кем не дружила, только с мамой. У папы судьба решилась окончательно, когда Феле было четыре года — он уехал в Америку. А мама Фели была не только красивой, но и хваткой, живучей, настоящей русской женщиной: когда врачи стали получать совсем копейки (раньше еще и десятки в карман совали, и гуся замороженного в придачу), в больнице расплодились тараканы, нянечки взбунтовались и больше не выносили мусор из палат, лекарства кончились и спасение умирающих стало делом рук самих умирающих, мама Фели организовала, в соответствии с велением времени, бизнес. Кому операция, кому укол, кому таблетка, кому УЗИ или тем более томография — плати. Мама работала в престижной государственной больнице, теоретически бесплатной, но практически нищей. Так что Феле повезло — и голодные, и сытые, но требовавшие рыночного мышления годы она жила в достатке благодаря своей неутомимой маме. Феля, впрочем, задумывалась не о достатке, а о красоте, она никак не могла понять, может ли она претендовать на звание хорошенькой. Мама гладила по голове, приговаривая: «Ты моя красавица, тебя Голливуд с руками оторвет».
— А Ленка сегодня сказала: «Не беда, что страшненькая, подмазалась бы, приоделась, и вперед».
— Естественно, ты гораздо красивее, она завидует.
— А мальчишки за ней бегают, не за мной.
— Так она ж себя ведет как проститутка, вот и бегают, а у тебя — достоинство, ум, умных женщин вообще не любят, — мать тяжело вздохнула.
— И что, меня никогда не полюбят? Я буду умным и никому не нужным синим чулком, — разговор происходил вскоре после Фелиного четырнадцатилетия, которое она встретила, как обычно, в кругу маминых коллег, очень ее ценивших (она давала им заработок), а всеобщие Новый год и елка были лишь антуражем персонального Фелиного праздника. Шампанским чокались за то, чтоб наступивший год был лучше кошмарного предыдущего и чтоб для Фели он стал счастливым, как ей и предначертано ее именем.
— Феля, давай начистоту. Сейчас ты не очень красива — на отца похожа, но это же переходный возраст, все через это проходят.
— Какой переходный, мама! Вон Настя уже родит в этом году, да и в одиннадцать лет теперь рожают, ты же видела по телевизору, а я — переходный?
— Это патология, чему ты завидуешь? Лучше скажи: кроме тебя в классе есть отличницы?
— Нет, — Феля ответила неуверенно, оценки были в их среде не главным, и точно она не помнила.
— А знаешь почему?
— Ну… я самая умная, хотя
— Хочешь, скажу, почему ты отличница? Потому что за оценки надо платить. Учителя же с голоду умрут иначе, понимаешь? А я могу платить и плачу. Это, Феля, называется капитализм. В наше время главное — иметь деньги, чем больше, тем лучше, и я научилась их зарабатывать — думаешь, это было так просто? И тебе, чтоб стать счастливой, нужно прежде всего научиться зарабатывать. Остальное приложится.
— Любовь приложится? — Феля вспыхнула. — Вот уж что ни за какие деньги не купишь.
— Купишь. За деньги все купишь. Станешь богатой — вокруг тебя будет сонм поклонников, выберешь по душе, а будешь бедной — никто не подойдет, будь ты хоть Джулией Робертс. Ты, кстати, того же типа. Меня вот всегда считали красивой — и что толку? Влюблялись, лежали штабелями, как говорили в мое время, и…
— И что? — Феля мечтала о штабелях больше всего на свете.
— И ничего не получалось. Женщине нужно внимание, нежность, забота, понимаешь? Не две недели, а все время.
— А что через две недели? — Феля заинтересовалась.
— А то, что тебя присваивают, начинают требовать. Но саму тебя замечать перестают. Говорят, есть и другие мужчины, не знаю, может, тебе повезет. Не может, а обязательно повезет, ты — Фелиция!
— Я бы даже хотела, чтоб от меня чего-нибудь требовали, — вздохнула Феля.
На выпускном балу у нее было самое красивое платье, как у невесты. «Очень дорогое, — сказала мама. — Но оно тебе еще пригодится». И ее пригласил на танец одноклассник, будто впервые ее увидевший, и они целовались.
На следующий день Феля взяла оставшуюся неиспользованной школьную тетрадку и написала печатными буквами: «Книга счастья». Подумала и продолжила: «Запись первая. Я целовалась. 23 июня
