— Это про кого, Виолочка?
У Виолы слезы навернулись на глаза. Почему так: получаешь что хочешь, но в таком вот неправильном виде, с опозданием, еще и вранье, которое нужно было год назад, теперь курам на смех. Ей сегодня и так шестнадцать.
Валериан Павлович быстро нашелся, как исправить положение.
— Что ты, дочурка, это же комплимент. Они просто решили, что ты не девочка, а настоящий товарищ. Они же не знают, что наша девочка — боец, и потом дата выдачи тут — апрель семнадцатого, они думали, что ты еще год назад закончила гимназию!
Все пили, поздравляли. С билетом, потом опять с днем рождения.
— Виола наша не только закончила гимназию, хотя была моложе всех барышень, но и получила золотую медаль, — напомнила Нина Петровна.
— Теперь золотая медаль — это стыдно, — вдруг выпалила Виола, — да и дали мне ее потому только, что в живых остались одни двоечницы.
Глава третья
Солнце
Вот я и родилась. С сомнением, но родилась. Почему умершего провожают плачем, а новорожденного встречают ликованием? Людям приятно, когда к ним присоединяются, и они не сомневаются, что находиться в их обществе — счастье. Не знаю, куда выталкивает смерть, но рождаться вовсе не радостно: акушерки ждут, когда новорожденный издаст крик ужаса, заплачет — тогда и начинают радоваться, крик значит, что младенец жив. А младенец все плачет и плачет, и пока растет, взрослые обучают его владеть собой, то есть приспосабливаться к жизни и не плакать. Он постепенно научается. В этом и смысл.
«Не грусти», — песня, которой мы ободряем друг друга. Но главное — освоить методику отвлечения себя от чуждости жизни. Сначала это погремушка, потом мишки и куклы — игрушечные люди и звери. Смотри, малыш, какие они симпатичные, плюшевые, фарфоровые. Их можно положить на подушку или бросить на пол — они подчинятся, ты — бог для них. Можно разобрать на части, разорвать, расколошматить. Для мальчика — игрушечные автоматы и пулеметы, чтоб он знал, какие у него есть защитники в этом мире. Можешь, малыш, расстрелять всех подряд.
«Поздравляю, вот видишь — девочка, как ты и хотела», — пишет бабушка записку в роддом. Пишут дедушка, папа, пишут родители папы, бывшие однокурсники, друзья, знакомые, коллеги по работе. «Это счастье», — пишут они все и приветствуют меня радостными возгласами. А я ору и замолкаю только обессилев. Выжила — могла не выжить. Этому радуются вдвойне. Я еще не могу оценить потрясающий шанс — жить. Меня держат в роддоме две недели — вечность, потому что это пока весь срок моего земного пути. Каждая минута двухнедельной жизни равна году по количеству загружаемых в нее картинок, звуков; они загружаются в меня сами, насильно, как нескончаемый алфавит, необходимый, чтобы понимать жизнь. Бабушка приходит каждый день, оставляет записочки и передачи маме. Она перечисляет все, что купила: пеленки, одеяльца, пододеяльник, ленты (перевязывать упакованный во все это сверток — меня), клизму, коляску, а кроватку не купила.
Мама хочет только чешскую, а чешских нет, есть советские. Мама хочет, чтоб все было самое лучшее для меня, а лучшее из того, что она знает, — чешское. Значит, посплю пока в чешской коляске, раз кроватки только советские. Но если задать маме вопрос: что на свете самое лучшее? Она искренне скажет: советское. Она не чувствует противоречия. Наконец меня приносят домой. Папа очень-очень рад, не так бешено рад, как мама: мама — страстная и безумная, что, видимо, одно и то же, а папа рад, потому что знает, что должен быть рад. Папа все время ездит в командировки и пишет маме письма, в которых передает мне приветы. В письмах они называют меня матрешкой: с именем возникла проблема. Столько уже было проблем с моим появлением на свет, так тут заколдобило с именем. Бабушка в записках в роддом именует меня Катей. Папа предлагает назвать Таней. Подруга пишет, что лучше Леной. Все шлют свои варианты, но ни одно имя никак не победит в конкурсе. Мама не знает, как меня назвать. Папа согласен на все. Его родители безучастны, пишут сдержанное поздравление маме, никаких восторгов.
В конце концов формально меня назвали, но поскольку имя не родилось, даже в муках, никто из близких не называет меня так, как записано в свидетельстве о рождении. Отчужденно-официальное, имя для представительства. Мама использовала его, только когда сердилась, и оттого я свое имя невзлюбила. Загадка заключается в том, что и другие, ничего об этом не знавшие люди, как только сближались со мной, тут же переставали звать меня по имени, придумывали каждый свое. Имен тридцать у меня за жизнь набралось. Пока же, в младенчестве, за мной закрепилось имя Солнце.
Папа так и ездил по командировкам, приедет, потреплет за щечку, и назад. Как только мама смогла от меня отлучаться, стала ездить и она. Няня тетя Катя убаюкивает меня: «Я сижу на берегу, не могу поднять ногу?, не ногу?, а но?гу, все равно не мо?гу».
— Катя, ну что ж вы поете ребенку такие глупые песни! — возмущается бабушка. — Она же запомнит слова неправильно, а переучивать гораздо труднее.
— Да это же клоп, Виола Валерьяновна, она и слов-то не понимает.
Тетя Катя накликала этих самых клопов, они пришли и кусали меня, за что их заслуженно травили и отравили в конце концов. Тетя Катя ходит всегда в темно-синем платье до пят с круглым белым воротничком, в белой косынке, чтобы ни один волос не упал в супчик Солнца (меня), со всех остальных волосы, видимо, не падают, потому что больше никто не ходит в косынке.
И тут приезжает из командировки мама и привозит страшную детскую инфекцию: полиомиелит. Мама уверена, что это она, потому что в Москве мне были созданы стерильные условия. Теперь я плачу, не замолкая. Ночами меня носят на руках, все по очереди. Бабушка рассказывает мне сказки, дед читает стихи, мама поет, тете Кате носить меня не доверяют: хромает она, на ногу припадает, вдруг уронит? И петь не разрешают. Мама поет хорошо, у нее слух, голос, репертуар — песни Дунаевского, Лебедева-Кумача:
Мне полтора года, я умираю. У меня паралич правой руки, левой ноги, поражение центральной нервной системы. Когда я уже научаюсь вычленять слова из общего гула жизни, мне эти слова повторяют бессчетно: рука, нога, нервная система. Меня сажают на трехколесный велосипед (для ноги) и за пианино (для руки). Выясняется, что я не люблю музыку, музыка — это гимнастика для руки, гимнастику я просто ненавижу. Мне не нравится ничего из того, что надо делать нарочно, с целью.
Ужас семьи был так велик, что не прошел вместе с болезнью, вытравленной в конце концов только что изобретенным гамма-глобулином. Бабушка и дедушка подняли тогда по тревоге всю советскую науку в поисках Пастера, который изобрел бы вакцину от болезни, угрожавшей либо убить Солнце (меня), либо оставить калекой, с сухонькими ножкой и ручкой. Пастер нашелся, бабушка вы?кликала его, как джинна из бутылки. Гамма-глобулин еще не утвержден Минздравом, но он есть, и на мне ставят эксперимент. Больше никогда не будет полиомиелитных калек. Будут другие, их будет не меньше, а даже больше, но по другим причинам.
Я страшно боюсь калек. В соседнем доме живет инвалид без ног, ездит на коляске, мы с бабушкой проходим мимо, а он все норовит меня по голове погладить, угостить конфеткой, я холодею от страха, и сколько бабушка ни объясняет мне, что я напрасно боюсь, что инвалид — добрый человек, ничего не помогает. Идя на Арбат, я всякий раз перехожу на другую сторону нашего переулка и, лишь минуя его гараж с коляской, перехожу обратно. Гараж закрыт, но все равно страшно, он может появиться в любую минуту, и тогда мне придется стоять рядом с ним, пока он гладит меня по голове, а для меня это не прикосновение человека, а прикосновение Ужаса. Я не могу найти в себе сострадания к ужасу, и из бабушкиных слов «таким его сделала война» я делаю вывод, что война — это самое страшное.
Каждый вечер, когда меня укладывают спать, со мной сидит бабушка, пока я не засну. Мне страшно засыпать одной. После того как во время болезни я засыпала на руках под сказки и стихи, я уже не могу покинуть явь, если рядом нет никого, я не могу оставить этот мир и свое участие в нем без охраны. Должна быть смена караула, когда караул устал — подкрадывается война. Я потихоньку прижилась, получила опыт
