После шока, пережитого в болезни и разлуке с мамой, что-то во мне повернулось. Я стала покуривать, а с шестнадцати лет и вовсе курила открыто. Мамины крики и запреты не только не останавливали меня, а укрепляли в правильности моих действий. Я хотела быть похожей на папу, а он курил. Я даже стала кидать окурки на пол в своей комнате, чтобы взбесить маму, и заявляла, что это моя комната, и что хочу, то в ней и делаю. Я нарисовала на листе бумаги плакат:
«Максимум правды» — и повесила его на дверь. Это было связано с тем, что мама постоянно что-то выдумывала и никогда невозможно было понять, что правда, а что неправда из того, что она говорит. Причем это не была ложь обычного свойства, с целью что-то скрыть или обмануть, хотя случалось и так. Но в основном это было чистое сочинительство, и я каждый раз очень расстраивалась, обнаруживая, что рассказанное мамой не имело ничего общего с действительностью. Это породило во мне патологическую правдивость: я говорила правду и в тех случаях, когда надо промолчать или соврать для того, чтобы проявить вежливость, сострадание или просто не навредить себе, поскольку люди, которым я говорила, что думаю, из лучших побуждений, обижались навсегда.
Я не сумела полностью перестроиться и к сегодняшнему дню, продолжая не понимать, почему, даже по моей просьбе, люди отказываются делать замечания и сами не любят критику. Получается, что есть доброжелатели, друзья — они всегда за, и зоилы, недруги — они всегда против. Впрочем, на маму обижались больше, чем на меня. Ее неуемная лесть, которая меня злила, очаровывала людей лишь до момента, когда мама ни с того ни с сего обрушивала на них потоки оскорблений, что злило меня не меньше. Все гадали: сумасшедшая она или это «распущенность», исчезнувшее из обихода слово. В смысле, что хочу, то и ворочу. Ответ я узнала слишком поздно, когда мама умирала. У нее давно была опухоль мозга. Но ее приверженность к вранью имела, возможно, исторические корни. Она не только выросла в стране, где врали все и всегда, от страха или на всякий случай, но врали и персонально ей — про отца. Она хоть и не знала правды, но всегда для нее в этом было что-то болезненное, то ли смутные воспоминания пятилетней девочки, у которой вдруг появился папа, то ли еще какие-то проколы в предложенной ей легенде.
Когда мне исполнилось шестнадцать лет, мама вышла замуж. Наконец-то, как я ждала этого момента! Потому что подруги ее говорили, что оттого она «такая», что у нее нет мужа. И как только мама выйдет замуж, закидоны исчезнут, и она перестанет всех мучить. «Закидоны» не исчезли, но мое освобождение пришло.
— Что это у тебя дочь как Золушка? — возмутился новоиспеченный муж. — А ну-ка давай сама занимайся хозяйством.
Кроме того, муж сказал, что нельзя девочку держать взаперти и в черном теле. Мама и вправду так беспокоилась за мою нравственность, что я не знала, откуда берутся дети, не говоря о том, что после школы должна была сразу идти домой заниматься хозяйством и уроками. Однажды, мне было лет двенадцать, мне позвонил одноклассник, мама сказала, что только проституткам звонят мальчики и чтоб больше такое не повторялось. Я не знала, кто такие проститутки, но решила, что проституткой быть хорошо.
В мамином воспитании была сплошная непоследовательность: запрещая мне читать с фонариком, потому что надо спать, в другой раз мама приходила в полночь и, взволнованная своими бесконечными любовными передрягами, садилась на мою кровать, и рассказывала часами, как взрослой, вещи совсем не для детских ушей. Ей очень хотелось поделиться, выговориться, и в эти моменты она не думала о моей детской нравственности или о том, что мне рано вставать в школу. Тинейджерский период я прожила в сплошном недоумении. Единственное, о чем я мечтала в пятнадцать лет, это сбежать из дома, от мучительных скандалов, оскорблений, сменявшихся просьбами о прощении и заверениями, что теперь все будет иначе.
И вот, в шестнадцать лет, благодаря маминому мужу, я стала свободна. Я даже немедленно подружилась с одноклассницами, ходила в театры, во взрослые компании, жизнь забила ключом. Надо ли говорить, что когда мама с отчимом ссорились, я была на его стороне? У отчима был друг, ненамного моложе его, это и был Мефистофель. Он стал со мной дружить, а по справедливому определению мамы, за мной ухаживать. Наше общение казалось маме все более опасным, и, в конце концов, она решила запирать меня дома на ключ, чтоб я не могла встречаться с Мефистофелем. Отчим не мог этому противостоять, он лишь проводил со мной воспитательные беседы. Что, мол, хочешь гулять — гуляй, только замуж не выходи. Мефистофеля это возмущало: типа пусть блядует, лишь бы не замуж? Теперь я уже была в курсе насчет падших женщин и больше им не завидовала. Я была влюблена, и по Фрейду это так объяснимо: мне не хватало отца, старшего. Первые в моей жизни романтические, хотя и целомудренные, встречи — я превращалась из Золушки в принцессу. Меня любили, мной интересовались. Немаловажно, что Мефистофель взялся от того, кто принес в мою беспросветную жизнь легкое дыхание.
С точки зрения мамы, старый развратник совращал шестнадцатилетнюю девочку.
— Я ее люблю, — возражал Мефистофель.
— Ее все любят, и что, любой сорокалетний идиот должен позволять себе соблазнять маленьких девочек?
Я на ее месте была бы в не меньшей ярости, но предыстория моей жизни с мамой делала безнадежными ее попытки меня остановить. У отчима нашелся другой аргумент.
— Чарли Чаплин вот женился в семьдесят лет на женщине намного его моложе, — сказал Мефистофель.
— Но ты же не Чарли Чаплин, — этот ответ отчима очень обидел Мефистофеля. Видимо, он думал, что ничем не хуже Чаплина.
А я и не поняла, причем тут маленький смешной человечек с тростью. Я не знала даже таких простых вещей, что богатство и знаменитость — достоинства, особенно для мужа. В литературе, ценностями которой я жила, достоинствами были любовь, доброта, талант, трудолюбие, да и бабушка учила меня тому же. Сегодня самые яркие (они же знаменитые) книги говорят о другом — о тотальном распаде, бессилии, пустоте, ненависти, словесность ужалил конец света, бессмысленный и беспощадный.
Как нетрудно догадаться, в первый же раз, когда дверь была не на замке, я улизнула. Вернее, улетела — к Мефистофелю на гастроли. Самолет я привыкла считать страшным предметом, но в сравнении с высшей ценностью, в данном случае любовью, страх скукожился до размера и запаха лесного клопа. Пованивал, пока я набирала с собой таблеток — от головы, от сердца, от тошноты, будто собралась в космос. Ничего из этого не понадобилось, лететь оказалось «быстро, выгодно, удобно» (советская реклама Аэрофлота и опять скобки), самолет стал моим любимым видом транспорта. Нет-нет, я не рекламный агент гражданской авиации.
Я еще ни с кем не целовалась. А теперь поцеловалась. Первые дни этим дело и ограничивалось, но потом произошло то, чего так боялась мама, и вскоре я узнала, откуда берутся дети, потому что ребенок появился, и Мефистофель закономерным образом стал моим мужем.
Глава двенадцатая
1934
Счастье — очень простая вещь. Она не требует усилий, умений. Счастье — это когда муть, говно, трудности, запутанности, неудовольствия, соображения и прочие продукты человеческой жизнедеятельности оседают на стенках прошлого, а в настоящем появляется
Убийство Кирова потрясло не только страну, но и Нину Петровну. Иначе она не вызвала бы Виолу к себе «на ковер», на Грановского, и не сказала бы:
— Ты не должна больше оставаться одна. Выходи замуж. Диссертацию написала? Как нет? Ты же ее пишешь лет шесть. Не пишешь? И чешский не выучила? Тебе вроде рекомендовано было выучить чешский и забыть французский.
