эффектнее звучало, «первое в мире». Хотя была в том и правда — подземных дворцов не возводили нигде.) Сталина уважают во всех странах, и политики, и писатели, а поколение мамаши так и живет в шпионском детективе.
Так была Виля настроена, пока… не подхватила испанку, не слегла с высокой температурой (январь, неудивительно), сначала заподозрив мать в заговоре и даже краже ее мандата, а уж потом, когда ей шепнули, что рядом с фамилиями более трехсот делегатов Поскребышев поставил две буквы — ВН — враг народа — когда Виола это узнала, ей больше не хотелось выздоравливать. И работать не хотелось. Хотелось на самом деле двух вещей: понять и укрыться.
Мать опять оказалась права, и Виола могла стать ВН, окажись она на съезде, но Вилино упрямство сломило лишь убийство Кирова. В самом деле, происходит страшное, запредельное. Виля впервые признала в категоричности Нины Петровны заботу, возможно, потому что мать заговорила человеческим, а не обычным, парадным, голосом. Виоле стало жаль и ее, и себя. Она поняла, кто убил и зачем. Хотя и в страшном сне не могла предположить, что с 1934-го по 1938 будут расстреляны все «победители» — отцы революции: Бухарин, Каменев, Зиновьев, Рыков и даже тихий Затонский Владимир Петрович, имевший несчастье быть председателем счетной комиссии XVII съезда.
После съезда слухи ходили такие: «старая гвардия» решила исполнить волю Ленина, отстранив на съезде Сталина от руководства страной и избрав вместо него Кирова, который становился самой популярной фигурой в партии. В 292 бюллетенях фамилия Сталина была вычеркнута, но затем бюллетени были сфальсифицированы Кагановичем Лазарем Моисеевичем, чья жизненная гибкость и провиденциальность позволили ему, единственному из коммунистических боссов, дожить не просто до черепашьего возраста, но до роспуска СССР, до самой отмены советской власти.
Наверное, необходимо, чтоб во всяком предприятии оставались свидетели всех его дней, от первого до последнего. Можно предположить, каким должен быть подобный свидетель: во всякий момент слит с течением и способен в него превратиться, принять его форму — воды, если речь идет о водопадах, ветвления истории, если речь о том, как растет, видоизменяется организм под названием «государство». Как моя бабушка, так и я — мы обольщались, что Россия может стать мексиканским кактусом или морским кораллом, французским виноградником или английским парком. Она — определенная порода, терруар (плод союза земли и неба); можно рубить ее ветви, закручивать стебли на бигуди, стричь машинкой, подкрадываться с мичуринским скальпелем — ну не может она стать другой. Для этого должен измениться терруар, а это происходит лишь вследствие глобальных катастроф. Россия всегда подсознательно желает такой катастрофы. Она — редкий экземпляр, который мечтает быть не собой, а кем-то другим. «Рожденный ползать летать не может». Только ум российского терруара может предположить, что змея завидует птице и тоже хочет летать. И что раз она змея, то не в виртуозном и изящном смысле извивается и стелется по земле, а как низшая тварь ползает на брюхе, потому что ничего другого ей не осталось. Приходится ей делать вид, хорохориться, надувать щеки, пугать ядом. «Я — такое дерево», — распевали в эпоху коммунистического заката.
Слух, что съезд получил «черную метку» из-за Кирова, циркулировал весь год. И вот развязка. Теперь это первое чувство — любви к Илье, к защитнику, пусть и такому молодому, моложе Виолы на десять лет — оказалось очень даже связанным с чувствами политическими. То, что Виле не прислали обещанный мандат на съезд, — обидело: она должна, она просто обязана была там оказаться. Обидело настолько, что Виола даже подумала, не выйти ли ей из партии. Но ее ошеломленные случившимся друзья-соратники сказали: «Тебя не позвали на съезд по блату. Попалась бы под руку, взяли бы на заметку». Свидетелей в живых не оставляют. Они-то как раз, позванные, избранные, свидетели, стали после съезда параноиками: считали, что приговор им подписан, и ждали дня, когда он будет приведен в исполнение. И вот — Киров. Для Виолы было в этом и личное: далекий детский город Баку, сожженное розовое платье.
Для «своих» картина убийства Кирова рисовалась так. За границей живет Троцкий. Баламутит, интригует против Сталина на расстоянии. Устроил попытку переворота на съезде: чтоб Киров заменил усатого. Троцкий раздражал Сталина, но угрозы в нем он не видел, ровно до XVII съезда. Теперь это был враг, подлежавший уничтожению. Поймать его не удавалось, хитер был, бестия, лишь в 1940-м смогли достать и всадить в его поганую башку ледоруб. Из-за него, мерзавца, Сталину пришлось убить Кирова, который делал хорошее дело: выселил из Ленинграда — кого расстрелял, кого сослал — всех лиц непролетарского происхождения, таким образом, освободилось огромное количество квартир, а стройки коммунизма пополнились рабочими руками. Он понимал суть, Киров, он не миндальничал и стал членом Политбюро, разумеется, за все заслуги. Хрущев от него вроде и не отставал, но за ним была закреплена репутация крепкого хозяйственника, а не тонкого политика. У Хрущева в мандате XVII съезда в графе «профессия» было написано «рабочий», не то что у Сталина — «проф. революционер». В графе «какое учебное заведение окончил» оба написали «не окончил». Все тогда так писали, да так и было на деле, все всё побросали, кто с радостью, кто с сожалением.
Разговаривая сама с собой, то есть думая, Виля не могла прийти ни к какой определенности. Когда убивали для победы революции — понятно, террор — неизбежная компонента перемен, и чем решительнее перемена, тем больше крови. Но теперь-то что? Как мог Сталин объявить, что руку убийцы Николаева направляли белогвардейцы? В газетах писали, что заговор раскрыт и по делу убийства Кирова расстреляно 104 белогвардейца! Да где они их взяли, кто эти безымянные сто четыре? Деникинские мстители с того света, которых порешил Киров? Странно, что не расстреляли ленинградских чекистов, пропустивших Николаева в Смольный, и как это вдруг Киров оказался без охраны? Все это было загадочно. Вернее, все было ясно. Недаром Бухарин пошутил: «У нас многопартийная система: одна партия у власти, а остальные в тюрьме». Как раз все те, кто делал революцию. Если она, Виола Валерьяновна Цфат, хочет жить дальше, она должна уйти в тень, стать незаметной, впрочем, она и так живет незаметно с момента рождения Андрюшки. Если не считать вылазки с шестым конгрессом Коминтерна. Предупреждали ведь: учи чешский! Может, и не было бы тогда этих мучительных шести лет ожидания, неожидания и все же ожидания Машиного отца.
2 декабря 1934 года Виола не просто согласилась с матерью, а с огромным удовольствием согласилась. Надо уезжать. Надо сказать Илье «да». Он сделал предложение, совсем как в прошлом веке, но день выбрал неспроста, 7 ноября. Праздновали у Нади и Коли, Виля пригласила Илью и взяла обоих детей, Машенька играла с Викой, Надиной дочкой, а Андрюша сидел со взрослыми за столом, и взрослые сказали, что он уже взрослый. Стол был пышный благодаря «известинскому» спецпайку Виолы и кулинарным талантам Нади. В эти годы, начиная с 1929-го, все жили по карточкам. Только Киров в Ленинграде отменил карточную систему, и это сделало его страшно популярным в народе. Удалось это ему за счет уменьшения количества жителей, и жители одобряли такой селекционный подход, тем более что в последнее время только и было разговоров, что о селекции.
За столом у Нади тоже говорили о селекции (в конце XX века те же чувства вызывало клонирование):
— Виля, ты все про это знаешь, — говорила Надя, — расскажи нам. Скоро ль уже выведут эту породу коров, которые будут давать сто литров молока в день, так что его хватит на всех? И про овец я читала, что селекция позволит состригать с овцы по шубе в неделю, так что все мы будем одеты.
— Не по шубе в неделю, а по шерстяной кофточке, — поправила Виля.
Ее работа в «Известиях» постоянно расширялась: она читала лекции для сотрудников комбината «Известия», и ее перевели из зав. писем в зав. отделом сельского хозяйства. Назначение было весьма двусмысленным: говорилось, что сельское хозяйство — это наше все, не считая индустриализации, но дела в этой области были столь плачевны, что всякий, на кого возлагалась ответственность за аграрный сектор, рисковал быть снятым с должности, изгнанным с позором и даже отправленным в лагеря за вредительство. Деревня — за семнадцать лет экспроприаций, коллективизаций и расстрелов — умерла. Писать про увеличение поголовья, обмолота и тракторное изобилие надо было ежедневно, но в один какой-то день сверху раздавался окрик: занимаетесь, мол, приписками, намеренно искажаете… И это означало… Виля предпочитала не думать, что это означало, так что и по этой причине ей хотелось покинуть родную газету.
