дурака, но на этом не успокоились, потому что обнаружили, что я никогда не пила.
— Ни пива, ни водки, ни вина? — Они не верили своим ушам и сказали, что я псих.
Это было новое для меня слово — «псих», я повертела его в голове: «пих… пшик», но так и не разгадала, а психом, как я узнала из университетских штудий, стала древнегреческая душа — «психе».
— Это виноградный сок, ты и сок никогда не пробовала? — они смеялись. Они смеялись, когда я отхлебнула и меня передернуло. — Виноградного сока не пила! Откуда ты взялась, с Луны, что ли, свалилась? Пей до дна, пей до дна.
Я не вязала лыка. Девчонки — они были старше меня — радовались, что обманули, а заодно приобщили к жизни ангелочка (меня). Они были не дочками станиславских и мейерхольдов, а отпрысками «нужных людей». Артисты уступали свои места в домах отдыха гинекологам, стоматологам и директорам комиссионных магазинов, потому что надо же было лечиться и одеваться.
Нас всех погрузили в неотапливаемый автобус, а на дворе стояли привычные для тех январей (или когда там школьные каникулы) минус двадцать, а я была в красных шерстяных рейтузах, и я описалась. Мне было так горько, будто произошла трагедия. А всего лишь было мокро и холодно, страшно от общества
Бабушка, ты оставила меня, думая, что я уже могу справиться сама? Как тебе удавалось ретушировать мои прежние отчаяния? Или их не было?
До сорока лет дед не пил ни капли спиртного. Насмотрелся на своего отца, на жизнь дна, так что его любимым напитком был пузыристый боржоми. Начал он пить незаметно: стало барахлить сердце, кто-то посоветовал пятьдесят граммов коньячку, сердце действительно успокаивалось, потом опять барахлило, коньяк стал настольным лекарством. Постепенно гены взяли свое, доза росла. Деду было сорок два, когда я родилась, а настоящим алкоголиком он стал ближе к пятидесяти. Срывы случались, пугая меня в тех редких случаях, когда я оказывалась тому свидетелем. Скорее всего, бабушка искусно ограждала меня от лицезрения пьяного деда. Может, потому и в комнату к нему нельзя было зайти без разрешения. Особую угрозу представляли защиты диссертаций коллег и праздники.
К Новому году дед всегда притаскивал пушистую елку, мандарины, разносившие новогодний аромат по всей квартире, мы доставали с антресолей коробки с елочными игрушками и вешали их все вместе. В Новый, 1960, год мы вешали игрушки без деда, он отдыхал у себя, ему было «плохо с сердцем». Но отсутствие его компенсировалось тем, что мне обещали сюрприз: придет сам Дед Мороз. Были гости, веселье, ожидание волшебства, и вот в длинном красном халате с белой длинной бородой вошел Дед Мороз и стал плясать вокруг елочки. То ли я напрочь не верила в Деда Мороза, то ли просто по дотошности, я стала присматриваться к лицу, скрывавшемуся за ватной бородой, и воскликнула: «Так это же дядя Коля!» Дяде Коле ничего не оставалось, как сдаться. Мама дружила с композитором Пахмутовой и ее мужем и соавтором Николаем Добронравовым, и тетя Аля и дядя Коля были одними из основных персонажей моего детства.
С тетей Алей мама поссорилась уже после смерти бабушки. Маминой неистовой любовью стал композитор. Самовлюбленный человек небольшого роста с длинным носом и большими голубыми глазами навыкате, композитор мнил себя Моцартом и в связи с этим не хотел связывать свою жизнь ни с кем. Он переезжал из одного композиторского дома творчества в другой, считая, что должен быть одинок и свободен, поскольку единственная его жена — музыка. Мама же хотела совсем другого: семейного очага. Если посмотреть на все ее романтические увлечения, то тип мужчин — исключая ДС, но к нему романтика особо и не прилагалась — был один и тот же: небольшой рост, живость характера, склонность к нарциссизму и витийству, несколько птичий нос, как она сама шутила: «Мне нравятся Наполеоны». Из всех этих мужчин только один, мой отчим, задержался надолго, хоть и не навсегда, с остальными отчаянно не везло. Все эти Наполеоны мечтали о великом, и женщины должны были подтверждать их величие, а не вить свои семейные гнезда. Наполеонов ни из одного из них не вышло, но в моцартианство композитора мама верила довольно упорно. Было с этим человеком связано и одно совпадение: привыкнув называть меня Солей (уменьшительное от Солнца), мама была поражена тем, что композитора так звали на самом деле. Ну имя у него было такое, тоже уменьшительное, но не от Солнца, а от Соломона. Такие вещи, накладываясь на влюбленность, создают иллюзию того, что это перст судьбы. Тетя Аля, как коллега композитора, должна была, с точки зрения мамы, воздействовать на Солю и склонить его к разжиганию домашнего очага. Она, может, и рада была бы, но Соля был неприступен. Когда уже почти прирученный Соля согласился провести с мамой и со мной месяц в одном из композиторских домов, тетя Аля тоже поселилась там и как раз должна была «дожать». Все к тому располагало: дом творчества был на Украине, «нашей» тогда, вокруг цвели вишни, их белое кружево так напоминало подвенечное платье, а коттедж (на каждого композитора полагалось по отдельному домику) был таким уютным, будто созданным для счастливой семейной жизни.
Это мама думала, что Соля колеблется, а он, наоборот, уже вовсю готовил план отступления. Соля был тем единственным человеком из маминых близких, который ни разу не слышал от нее ни криков, ни брани, даже раздражительный тон куда-то пропал. И раз уж маме удалось быть шелковой, смиренной, преданно глядящей в глаза, то Соля должен был оценить это. А он и не предполагал, что это подвиг, что перед ним явлен образ идеальной жены Моцарта. Он не оценил жертвы, он ждал сладостного мига одиночества. Мамины нервы были на пределе, так что, получив твердый отказ, она не могла смириться с тем, что все лучшее в ней, проснувшееся ради Моцарта, останется невостребованным и заснет навеки. Надежда не угасла полностью, так что считать виноватым Солю пока было нельзя. Меня — тоже, потому что Соле нравилось, что я круглосуточно читаю книжки, и он только добавлял мне свои любимые, довольный тем, что я разделяю его вкусы, а он был эстетом, то есть к своим вкусам относился серьезно. Виноватой стала тетя Аля. Это она не дожала Солю, не проявила достаточно усердия, и теперь мамино сердце было разбито.
В Москве мама часами плакала, часами изливала душу по телефону, часами гадала на картах, казалось, горю не будет конца. Теперь, бросив ДС ради Моцарта, она осталась одна и стала как бы из принципа искать себе мужа. Все это были какие-то ненужные женихи и ухажеры, а Наполеонов судьба ей не посылала. Что это был за образ, откуда он взялся? Может, так выглядел ее таинственный отец? Или образ сложился из черт, противоположных отцу навязанному?
Мои мужчины были совсем разными, соответственно моей эволюции. Без малейшего намека на типаж. Они были пишущие, рисующие, поющие, ставящие спектакли, стригущие, ясновидящие, переплетающие, талантливые, бездарные, безмозглые, интеллектуалы, миллионеры, нищие, красавцы и просто. Наверное, никого не забыла. Первым был мальчик Ванечка, родившийся со мной в один день и по совместительству бывший соседом по даче. Наши игры продолжались лет до трех, пока Ванечка не переехал. Территориальная удаленность — смерть любви. Многие почему-то не помнят своих ранних лет, а я отлично помню, как сладострастно смотрела на голенького Ваню, гревшегося на солнышке. Следующим был сын друзей семьи. У бабушки и деда были друзья, Корицкие, Надя и Николай, их дочь Вика и ее сын Алеша. Мы ходили друг к другу в гости, и раз нас оставили с Алешей одних в его комнате. У Алеши был набор для игрушечного доктора: стетоскоп, трубка, что-то еще, что нам не понадобилась. Я велела Алеше раздеться и стала прикладывать стетоскоп, а потом трубку к разным частям его тела. Быть доктором мне понравилось, но когда Алеша, в свою очередь, должен был меня лечить и велел раздеться, я отказалась. Значит, был в четыре года девичий стыд. И даже когда я сама «лечила» Алешу — оглядывалась на дверь, как бы сознавая, что занимаюсь чем-то предосудительным. Если б не этот эпизод, я бы так и думала, что стыд — плод воспитания, а не данность. Мне все же кажется, что взрослые прознали про мою врачебную практику и оттого больше не оставляли меня наедине с мальчиками.
Впрочем, в семь лет мою нравственность можно было уже не охранять. Я подружилась с одноклассником Сережей, мы гуляли, одно лето он провел у нас на даче, и никаких нескромных мыслей у меня не возникало. На даче мы как-то вечером стояли у крыльца и обсуждали родственников. У него была
