язык. Когда не задумываешься, все привычно: «Стань передо мной, как лист перед травой». Или: «В огороде бузина, а в Киеве дядька». Но если попробовать понять, что это значит, то смысла никакого, вроде как магические формулы. Весь 1935 и 1936 годы, что Виля не работала, она много задумывалась над праздными вещами. Например, если она назвала Андрюшу в честь брата, значит ли это, что у них должно быть что-то общее? Сын своего старшего тезку даже не узнал на новоселье.
Витя навещал бабушку, Виля его там встречала, его приводила няня, она же и забирала. Неудивительно, что у странной матери и ребенок странный: мегацефал это, что ли, называется или еще какой цефал. Витя был заторможенный, рыхлый, огромный, на голову выше четырнадцатилетнего Андрюши. Андрюшу, правда, рослым не назовешь, но Виля была уверена, что он еще вытянется, пойдет в отца. В свете нового увлечения — домом и семьей — Виля задумала восстановить отношения с братом. Ей потребовалось усилие воли, чтоб не обидеться при первом же разговоре: Андрей сказал, что до сих пор Виля «была поглощена своей личной жизнью» (а она-то думала, что прежде только и делала, что работала, это теперь у нее личная жизнь), «пренебрежительно относилась к Нелли» (в то время как это Нелли не пускала ее на порог). Ну и пусть — главное, что все удалось, и никогда еще Вилина семья не была такой большой и сплоченной. Собирались на Грановского, но чаще в Большом Афанасьевском, Виля всех поражала своими кулинарными талантами, которых никто от нее не ожидал. Особый восторг вызывали пироги: с клюквой, изюмом и грецкими орехами, вместе пропущенными через мясорубку. Еще цимес.
— Откуда ты это умеешь? — поинтересовался отец.
— Откуда ж я могу это уметь, как не от тебя? «Всем ходить на цыпочках, папа готовит цимес».
— Да, да, — кивал Андрей, — это было единственное, что оправдывало еврейскую фамилию.
— Что значит, «еврейскую»? — спросила Маша.
Все долго покатывались со смеху, потому что никто не знал, как ответить.
Отец продолжал свои «прогулки под пальмами», как выражалась Нина Петровна, и Виола его осуждала. Про марксистскую любовь она совсем забыла. Машенька ходила в первый класс, в ту же 43-ю школу, что Андрей, рядом с домом. За ней надо было присматривать — озорничала. И добром это не кончилось. В тот раз Маша убежала со школьного двора — и только к вечеру пришла домой. Потрясенная, сама не своя. Виля спрашивает: «В чем дело? Где ты была?» Говорит, пошла на Гоголевский бульвар по деревьям полазать. Она как дикая кошка, непонятно, в кого: только отвернешься — уже на дереве. Виля никогда такой не была, гимназию с золотой медалью кончила, а дочь — сорванец, как мальчишка, разве что любит кукол наряжать.
— Ну, Маша, дальше что, не сидела же ты два часа на дереве! — Виола вся кипит.
— Мамочка, не сердись, я не на дереве сидела, я цыганку встретила. Идет по бульвару цыганка, смотрит на меня и говорит: «Девочка, я тебе всю правду расскажу. Скоро несчастья начнутся. Отец 30 лет в тюрьме проведет, сама болеть будешь сильно, и если в 39 не умрешь, тогда в 93». Еще она говорила…
Виля перебила:
— Маша, как тебе не стыдно слушать бред какой-то неграмотной цыганки, она думала, у тебя деньги есть, а когда денег не дают, все эти цыганки начинают выливать ушаты мерзости. Поди умойся и больше не смей уходить со школьного двора. Андрей у меня еще получит, что не уследил за тобой. В другой раз увидишь цыганку — беги от нее как можно дальше, цыгане детей крадут.
Виля ушла в спальню, хлопнув дверью. Сердце у нее колотилось. Она вспомнила рассказы Виллемса о жене-цыганке, почему-то запечатлелось в памяти, что она ему предсказала, будто он до конца дней будет жить на Севере. Спасибо еще, что до сих пор не встретила его, Москва — город маленький. Может, уехал уже? Как тогда — погулял и обратно. Неприятный осадок от Машиного рассказа не проходил. Как можно ребенку говорить такие вещи? Что она умрет в 39 лет, да неважно, во сколько, ребенку нельзя говорить, что он умрет, он бессмертен. Вот она, Виля, может, когда-нибудь и умрет, а скорее всего — нет, ее жизнь так уютна и полна, но дети ее бессмертны, хотя бы потому, что ее переживут.
Виля ничего не сказала Илье, Андрея отругала, Машеньке достала из мешка с антресолей обрезков, портные всегда отдавали эти никому не нужные кусочки, а Виля зачем-то их хранила, разве что для Маши — та очень любила разноцветные тряпочки, заворачивала в них кукол. Надо было ее отвлечь, успокоить, тряпочки занимали ее надолго.
Все шло как всегда, но Виля не могла найти себе места. Как будто образовалась пустота, дыра, высасывавшая тепло, которая Виля накопила вокруг себя. И она поняла, что Илья прав: ей надо идти работать. Заниматься тем, чем занималась всю жизнь. Странно, конечно, что к этой мысли ее подвела неведомая цыганка (Виля кое-как утешила себя тем, что Маша все выдумала, дети же черт-те что болтают), но с другой-то стороны — она уже и справку о высшем образовании может получить, два года слушала курсы по истории СССР и ВКП(б), хотя сама она знала совсем другую историю, но мало ли, историю можно рассказать по-разному. Теперь это история Сталина, все его боготворят, все уверены, что никогда Россия так не процветала, как при нем, а Виля настолько отстала от политической жизни, что уже ни в чем не ориентируется.
Виолу Валерьяновну, как старого большевика и заслуженного пропагандиста, взяли членом бюро Фрунзенского (по месту жительства) райкома партии. Скромно, но сразу же, в мае 1937 года, она получила мандат с правом решающего голоса на городскую конференцию ВКП(б). Каждый день страна праздновала успехи. В Вилин день рождения, 21 мая, Папанин покорил Ледовитый океан (интересно опять, что не Ледовый, а Ледовитый, как ядовитый, — Виола продолжала отмечать особенности языка), открыл Север. Если б кто тогда догадался, что Север он открыл для того, чтоб миллионные людские потоки сплавлялись туда, как лес, вернее, как щепки («лес рубят — щепки летят», и в этой формуле, если вдуматься, нет логики, рубят же, не сажают! «Сажают», м-да). В Париже на Международной выставке советский павильон имеет оглушительный успех: скульптура Мухиной «Рабочий и колхозница» и книги издательства
Старых большевиков одного за другим приговаривают к высшей мере. Каменев, Зиновьев (и они признают свою вину), коминтерновское дело, руководитель службы связи Коминтерна с зарубежными центрами Мельников приговорен к высшей мере, это уже формула: «к высшей мере», в народе ее называют просто «вышкой», как обычно сокращают часто употребимые термины. Рыков и Бухарин — японско- английские шпионы. Расстреливают ученых, они тоже оказываются шпионами — может, так и есть? Но Тухачевский — маршал, легендарный командарм, под его началом они громили Колчака — в это нельзя поверить! Тоже вышка.
Илья приносит тоненькую книжечку в твердой голубой обложке — Лион Фейхтвангер. «Москва, 1937 год». Илья говорит:
— Видишь, знаменитый писатель, иностранный, не советский, написал. Он увидел, как счастливо живут советские люди, а ты сомневаешься.
Виля удивляется, что книга уже продается — в том же году, про который написана. За один день, что ли, перевели? Читает. Фейхтвангер был в Москве в январе 37-го, вот почему.
Виля едва успевает переводить дыхание от новостей, она знала половину тех, кому дали вышку, неужели все стали шпионами?
— Ничего удивительного, — говорит Нина Петровна, — империалисты богатые, они их купили, чтоб разрушить нашу страну. Но их вовремя остановили.
Илья:
— Думаешь, кому-то нужен сильный Советский Союз? Да мы империалистам как кость в горле. А как к нам подберешься — только изнутри. Ты — молодая, но подумай, что многие революционеры попросту вышли в тираж, прошло их время, они и рады, что на них обратили внимание, и им плевать, что это наши враги. Для них тщеславие превыше всего.
Да, Виля понимает, она сама — рудимент, но у нее и тщеславия нет, вот ее и не вербуют. Илья моложе на десять лет, он в своем времени, а она, как отцепленный от поезда вагон, простаивает на запасных путях, разевая рот вслед жизни, проносящейся мимо со страшной скоростью. И вдруг приходит весть, затмевающая все: погиб брат. Несчастный случай, производственная травма. Как, не может быть! Отец говорит: «Его убили. Сталин — убийца». Нина Петровна не может слышать этих кощунственных слов,
