— А парень у вас есть? Хотя что я спрашиваю, еще бы… такая девушка…
И что-то в его голосе было такое, что я испугалась. Что-то такое, что бывает раз в жизни… так мне тогда показалось. И я почему-то ответила:
— Нет, парня у меня нет. Был и сплыл.
— А сколько вам лет, Леокадия?
— Девятнадцать.
— Ох, грехи наши тяжкие, — засмеялся он.
— Какие грехи?
— Замуж хочешь?
— Что? — перепугалась я.
— Замуж за меня пойдешь?
Это было романтично, как в кино, но настолько дико…
— Что, страшно? — нежно улыбнулся он.
— Да, — призналась я.
Потом он говорил, что именно в этот момент полюбил меня.
Поженились мы только через год. Многие девочки мне завидовали, а Ольга Густавовна, наш педагог по сценречи, с грустью сказала:
— Для актрисы такой муж — не в радость.
— Почему?
— За границу тебя выпускать не будут.
— Подумаешь! — фыркнула я. — Не больно-то и хочется. Как послушаешь рассказы о заграничных гастролях, с души воротит. Бульонные кубики, сырокопченая колбаса и консервы… Это же так унизительно…
Она очень внимательно тогда на меня посмотрела, как будто впервые видела.
— В чем-то ты права, наверное. И все-таки, когда труппа уедет, а ты останешься… И если в кино будешь сниматься, никаких тебе кинофестивалей.
— Почему? А московский? — смеялась я. Я была уже влюблена на всю катушку. А театр… Что театр, наверное, я смогу без него обойтись.
И он тоже без меня смог. Ни в один московский театр меня не взяли. И кто-то посоветовал мне прослушаться на радио. Лёня был счастлив. С одной стороны, я при деле, при профессии, а с другой, никто меня в лицо не знает, никакая звездная болезнь мне не грозит. К тому же диктор всесоюзного радио — это звучало…
Я долго пробыла на кладбище, хотя погода стояла ужасная. Дождь, холод. Но мне хорошо вспоминалось там, было грустно и нежно на душе. Он был самой большой моей любовью, даже единственной, все остальное не в счет.
После его смерти были претенденты, как говорится, на руку и сердце, но я даже представить себе не могла другого мужчину рядом с собой, в одной квартире. Лёня никогда меня не раздражал, даже удивительно. Он был неприхотлив и очень благодарен в быту, никогда не лез в женские дела. У него было свое большое дело в жизни. И он любил меня, несмотря на многочисленных баб, которых я про себя называла «подножным кормом». Мучилась из-за этого, но твердо знала — любит он только меня. И это было важнее всего. Я сидела на лавочке под зонтом и вспоминала, вспоминала… Все-таки я — счастливая женщина, в моей жизни была настоящая большая любовь, и мы прожили вместе так много лет… Внезапно мне стало холодно. Пора уходить. Прощай, Лёнечка…
…Выйдя из лифта, я услышала странные звуки. Как будто в квартире били посуду. Я испугалась. Звон разбитого стекла повторялся со странной периодичностью. Я дрожащими руками отперла дверь и бросилась на кухню. Пол был усеян осколками. Стаська с застывшей на лице странной гримасой сидела на стуле и швыряла на кафельный пол блюдца от кофейного сервиза.
— Ты спятила? Прекрати сейчас же! — заорала я.
Она подняла на меня глаза и все же с той же гримасой шмякнула об пол очередное блюдце.
У меня от ужаса волосы на голове зашевелились. Она что, с ума сошла? Но нельзя поддаваться панике.
— Станислава! — Я грохнула кулаком по столу. — Я с тобой разговариваю.
Бац! Еще одно блюдце разбилось вдребезги.
Я схватила телефонную трубку и сделала вид, будто набираю номер.
— Скорая психиатрическая? Приезжайте скорее, моя внучка сошла с ума. Записывайте! Городецкая Станислава Юрьевна, семнадцать лет, школьница… Буйное помешательство.
— Лёка, перестань! Лёка! Я положила трубку.
— Очухалась?
— А ты что, сдала бы меня в психушку? — злобно прищурилась она.
— Можешь не сомневаться. Говори, что стряслось?
— Я поеду в Америку!
— Что?
— Что слышала!
— Не смей хамить!
— Я поеду в Америку!
— Ну поедешь, а зачем же стулья ломать?
— Какие стулья?
— Классику читать надо! Посуду зачем била? Смотри, что наделала, поганка. Из чего мы теперь пить будем?
— Не преувеличивай! Из этого идиотского сервиза мы никогда не пьем.
— А стаканы?
— Купим, они дешевые.
— А если б я не пришла, ты бы и до веджвудского сервиза добралась? Ты же собиралась на день рождения?
— Рассобиралась, — мрачно буркнула она.
— Ладно, черт с ней, с посудой, говори, в чем дело.
— На, наслаждайся!
Она протянула мне пачку фотографий. Надо заметить, что за все годы Ариадна прислала всего три фотографии. А тут целая пачка. У меня задрожали руки и заболело сердце. Что бы я о ней ни думала, но она же моя единственная дочь. Я жадно всматривалась в ее лицо.
— Смотри, дальше смотри, что ты так долго? — раздраженно торопила меня Стаська.
— Отвяжись! И собери осколки. Пока не соберешь, я с тобой разговаривать не буду.
Она покорно взялась за веник, а я сгребла фотографии и ушла к себе.
Я видела за последние годы сотни подобных фотографий у друзей и знакомых, чьи родственники уехали за границу. Красивые, яркие картинки словно бы демонстрировали нам, оставшимся, как все здорово и роскошно у них там, какие они умные, что уехали и нисколько об этом не жалеют. А вы, убогие, смотрите и завидуйте. Может, мне это только кажется, не знаю. И тут был такой же набор — красивая женщина в красивых шмотках, красивый дом, красивая машина, красивая собачка на руках. И очень красивый мужчина, высокий, широкоплечий, молодой. Ариадна рядом с ним кажется совсем маленькой и хрупкой. А он так нежно ее обнимает. Она с годами стала еще красивее и почти не постарела. Но что-то в ней неуловимо изменилось. Выражение лица? Не пойму, но она кажется какой-то чужой… Боже мой, неужто я забыла родную дочь? Единственную, обожаемую.
— Ну как тебе эта физия? — раздался за спиной голос Стаськи.
— Не смей так…
— Лёка, ты со мной поедешь? Она обещает прислать бабки.
— Отстань, я хочу побыть одна.
— Да не мучайся ты, она просто сделала пластическую операцию.
— Что?
— Нос другой, не видишь, что ли?
