— Но даже в хорошем пансионе…
— En voila assez, mon petit![233] — строго сказал Серизье. Секретарша опустила глаза, замирая от счастья.
XIII
Отпустив секретаршу, он просмотрел принесенные ею газеты. В них проходила очередная группа людей, занимавших внимание мира. Во французской части этой группы он знал всех. Он сам принадлежал теперь к той сотне людей, словами которых газеты живут. В сущности, у жизни было взято все или почти все. Что же дальше? Министерский портфель, должность главы правительства, волнение парламентских кризисов? «Je ne suis pas de ceux qui s’incrustent dans leurs fonctions…» «J’ai pris mes responsabilités, à vous de prendre les vôtres!»[234] (бурные продолжительные рукоплескания). Та атмосфера цинизма, в которой невольно жил Серизье. его утомляла — когда он замечал ее. В эти редкие минуты ему казалось, что он мог бы устроить свою жизнь лучше или, по крайней мере, спокойнее: да, мог стать писателем, мог добиться избрания во Французскую Академию, Но разве там не то же самое? Член Французской Академии, глава революционной партии, — пути ко всему этому были не так уж различны. Серизье просмотрел около десяти газет. Особенно важных событий не было. Как будто подготовлялся финансовый скандал, — одна газетка зловещим тоном обещала его разоблачить, грозя всякими ужасами виновным. Дело шло о хищениях. Имена пока не назывались, но Серизье приблизительно догадывался, о ком идет речь, — газетка все сделала, чтобы догадаться было нетрудно. И по сумме хищений, и по значению газеты, и по весу обличаемых людей, скандал был не очень большой, — средний рядовой скандал, от которого виновные — или невиновные — люди могли, вероятно, откупиться не слишком крупной суммой. «Возможно, что все выдумано, от первого слова до последнего. Но, может быть, и правда», — думал Серизье, как думало громадное большинство читателей газетки, отлично знавших ей цену и неизменно ее покупавших. Редактор этого издания был вполне способен на шантаж. Но обличаемый политический деятель был не менее способен на взятки. — «Кажется, все-таки похоже на правду…»
Серизье брезгливо морщился. Как почти все революционеры, и парламентские, и настоящие, он не чувствовал никакой любви к тому, что проповедовал; в отличие от большинства революционеров, не чувствовал и ненависти к тому, что обличал. В практической жизни его правила не имели ничего общего с тем, что у них называлось «революционной этикой», Конечно, собственность была кражей, но к этому виду кражи они относились неизмеримо мягче, чем к другим. Серизье всегда искренно удивлялся тому, что люди могут идти на грязные денежные дела. Правда, он был богат от рождения; если б родился бедным человеком, то безупречность досталась бы ему труднее, — но на подобных гипотетических мыслях у Серизье не было ни времени, ни охоты останавливаться. — «Да, как будто правда…» — Он соображал, может ли скандал иметь политическое значение. Это зависело от сил, которым будет выгодно раздувать дело; само по себе оно большого значения не имело: «Commovent homines non res sed de rebus opiniones…»[235] Однако на его положении скандал отразится во всяком случае. Если это правда, то его значение понизится на пятьдесят процентов; а если клевета, то процентов на двадцать пять, — думал Серизье, любивший определенные формулы со скептическим оттенком. — «Как все-таки он мог пойти на такое дело? Он не богат, но ведь не голодал же! Я считал его порядочным человеком. Очевидно, решил сделать в жизни одну большую гадость, чтобы потом иметь возможность больше никогда не делать маленьких. А может быть, связь? — В парламенте обычно знали, какие у кого любовные дела, но об этом политическом деятеле Серизье ничего не слышал. — Вероятно, связь. Так это объясняется в громадном большинстве случаев». — Он вспомнил об одном преступнике, которого защищал по назначению суда. Этот убийца, совершивший зверское преступление, целиком потратил похищенные 150 франков на подарок своей возлюбленной. «Да, вот он, их хваленый капиталистический строй. Конечно, деньги последнее рабство истории!.. Только социалистический строй может положить конец всей этой грязи, взяткам, хищениям, шантажу».
Эта мысль его поддерживала в трудные минуты, когда политическая кухня становилась особенно грязной и противной. «Я не делаю того, что делают другие, — не делаю и десятой дол»! — но, быть может, не все можно оправдать и в моих собственных действиях, — покаянно, с некоторым умилением, думал Серизье. — Им легко говорить: прямой путь, — он разумел серую массу militants. — Совершенно прямой путь может привести в монастырь — или в ночлежку. В политике все относительно… Если б я позволял наступать себе на ноги, то я и в партии не занимал бы никакого положения, — неожиданно подумал он, несколько отклонившись от хода своих мыслей. — Те прохвосты говорят «честолюбец»! Я не ищу власти, она сама придет ко мне неизбежно, безболезненно, волей народа, когда все начнет тонуть в капиталистической грязи. Старый мир будет сопротивляться, в его руках все, — армия, полиция, государственный, административный аппарат. За нами будет только принцип народной воли. Но этого вполне достаточно!» — Он в душе не был уверен, что этого вполне достаточно. Теперь думать об этом было рано. «Кажется, Наполеон сказал, что о будущем говорят безумцы…» Серизье знал (выписывал в записную тетрадь из книг и газет) много изречений знаменитых государственных людей; были подходящие изречения на все случаи политической жизни и, в зависимости от надобности, он мог цитировать то «о будущем говорят безумцы», то «управлять это предвидеть».
Раздался звонок несколько странный: кто-то чуть надавил кнопку, затем тотчас надавил во второй раз, сильнее. Серизье удивленно направился в переднюю; об его возвращении в Париж еще не мог знать никто, кроме секретарши и клиента. Он отворил дверь. На площадке стояла Жюльетт Георгеску. Серизье вытаращил глаза и опять прикрыл ладонью шею.
— Мадмуазель Жюльетт? Простите меня, я не одет.
— Я…
— Ничего не случилось?
— Нет… Мне нужно было вас видеть.
— Пожалуйте вот в ту дверь, в гостиную. Я сейчас к вам выйду.
— Ради Бога!..
— Три минуты.
Серизье с досадой удалился в спальную. Секретаршу он мог принимать в халате, в туфлях на босу ногу; принять так барышню, с которой он на днях пил шампанское в До-вилле, было невозможно. «Чего ей нужно?» — спрашивал он себя с недоумением. Серизье поспешно снял халат, натянул носки на панталоны пижамы. «Верно, опять разговор о том, чтобы стать моей помощницей. Но почему такая спешка? Ведь они, кажется, только сегодня должны были приехать…» Подвязка все не застегивалась; он раздраженно сорвал ее с носка, надел брюки, пиджак и оглянул себя в зеркало; так на худой конец можно было показаться. Серизье вышел в гостиную. Жюльетт, опустив голову, стояла у стены.
— Мадмуазель Жюльетт, я чувствую себя опозоренным человеком, — сказал он шутливо, подвигая ей кресло. — Вы все-таки, надеюсь, не думаете, что я встаю в двенадцать часов? У меня дурная привычка работать по утрам в халате, когда я никого не жду.
В том, что она ожидала его, почему-то стоя у стены, во всей ее позе, в опущенной голове, в бледном лице было что-то странное и беспокойное.
— Садитесь, пожалуйста.
— Благодарю вас. — Она села, держась в кресле неестественно прямо.
— Когда вы приехали? Неужели вчера вечером? Тогда мы, очевидно, путешествовали в одном поезде.
— Нет, я приехала сегодня… Часа два тому назад.
— Надеюсь, ничего не случилось? — осведомился уже с некоторой тревогой Серизье, садясь против нее в кресло.
— Нет, не случилось ничего, — медленно произнесла Жюльетт.
Все выходило не так, как она хотела, как она ждала. Его халат был первой неожиданностью. Как было сказать все
— Ваш брат тоже приехал с вами?
— Да.
