отечества, и мне кажется, что сам бог вложил в мои руки рог, могучий зов которого должен пробудить всякого, в ком ещё теплится жизненная сила… Отечество в опасности!.. Как бы различны ни были взгляды членов палаты, я верю, что их всех объединяет святая любовь к отечеству, забота о его чести, независимости и свободе… — Кошут ухватился обеими руками за кафедру.
— Сядьте! Сядьте! — послышались встревоженные голоса.
Кто-то поднял на трибуну кресло.
— Высокочтимое собрание! В этот грозный час, когда каждый мадьяр должен удвоить свои силы, я чувствую себя несчастным, ибо я надломлен болезнью, язык плохо повинуется мне, я едва держусь на ногах…
— Сядьте! Сядьте! — просили со всех сторон. — Садитесь же, ради бога!
— Нет, господа, если я буду говорить сидя, до вас могут не долететь мои слова… — Однако, обессиленный, Кошут опустился в кресло. — Отечество в опасности! — повторил он во весь голос. — И я верю: для его спасения вы не пожалеете последней капли крови.
Горячие возгласы: «Эльен Кошут!» — прервали слова оратора. Он встал и энергичным жестом водворил спокойствие.
— Венгерское правительство начало свою деятельность с пустой кассой, без всяких средств обороны, без войска, в обстановке измены и происков реакции. Прошло немного времени, и вот народ уже сплочён. Это больше всего устрашает австрийское правительство, и оно хочет помешать нам создать свою армию и иметь самостоятельный бюджет. Правители монархии хорошо знают, что, запустив руку в наш карман и лишив нас оружия, они и впредь будут распоряжаться судьбой Венгрии. Министерство финансов в моём лице перестало давать Хорватии деньги. И вот австрийские власти кричат, что мои действия ужасны и направлены на ниспровержение монархии… Но, если бы я давал деньги врагу нации, я заслужил бы всеобщее презрение. Где же, господа депутаты, искать защиты против грозящей нам от руки Вены опасности? Где искать гарантии нашего дальнейшего существования? Быть может, в иностранных связях? Важность внешних связей я, конечно, признаю. Но должен вам напомнить, что жизнеспособная нация держится и развивается благодаря собственным творческим силам, а не полагается на постороннюю помощь. И я призываю вас заявить со всей непоколебимостью, что народ готов принести величайшие жертвы для защиты своей свободы от чьих бы то ни было покушений.
Оратор остановился на минуту, чтобы перевести дыхание. Потом начал с новой силой:
— Сегодня министры — мы, завтра ими могут стать другие. Министерства могут сменяться, но ты, о родина, ты пребудешь вечно, и ты, мой народ, должен сделать её мощной и дать ей силы. Для того же, чтобы мы могли заключить прочный мир — если это ещё возможно, или вести победоносную войну — если война неизбежна, уполномочьте правительство увеличить боеспособность страны на двести тысяч солдат и для этого предоставьте в его распоряжение сорок два миллиона гульденов.
Депутат Мадарас внезапно вскочил со своего места, поднял правую руку и торжественно произнёс:
— Мы даём их!
И тут словно разразилась буря. Стены парламента увидели одну из самых величественных сцен, какие только знала история Венгрии. Депутаты стоя клялись ничего не пожалеть ради счастья родины.
На глазах у Кошута показались слёзы. Он прижал руки к сердцу и низко склонил голову:
— Вы поднялись все, как один человек, чтобы присягнуть народу, а я простираюсь ниц перед величием нации. В вашем согласии прозвучала столь горячая любовь к отчизне, что, если вы с такой же горячностью приметесь за предстоящее нам великое дело, все силы преисподней не смогут поколебать землю Венгрии!
Министры удалились, чтобы наметить меры, вытекающие из решения собрания. Первым заговорил Сечени. Взволнованный всем происшедшим, он всё же оставался противником создания самостоятельной армии.
— Мы обязаны, — сказал он, — исчерпать все возможности, какие ещё есть в нашем распоряжении, чтобы избежать вооружённого столкновения с хорватами.
— А разве все возможности уже не исчерпаны? Что предлагаете вы предпринять? — спросил Кошут.
— Граф Баттиани должен встретиться с Елашичем в Вене. Там перед лицом австрийского правительства обе стороны найдут компромиссный выход.
— Хорошо, пусть встреча состоится, если ещё не поздно. Однако я ни на один час не задержу выполнения принятого только что решения.
— Что ж! — заявил Сечени. — Может быть, таким путём вы и приведёте страну к анархии…
— Я призываю не к анархии, а к защите законов революции.
— И вы не опасаетесь, что воспламенённые вашими речами пештские рабочие снесут вам головы и предадут грабежу столицу?
Министры переглянулись. Наступила короткая пауза. Укор Сечени напомнил Кошуту гневные слова, которые он сам однажды бросил Танчичу и Петёфи, обвиняя их в подстрекательстве народа против правительства.
— Если бы вы, граф, пожелали быть беспристрастным, — ответил Кошут, — то отметили бы, что ещё никогда в столице не бывало такого порядка, как сейчас. Кабаки пустуют, а в городе прекратились кражи.
Сечени нахмурил брови.
— Когда карманники вступают на стезю добродетели, честным людям следует опасаться за свои черепа. Я предпочитаю, чтобы меня обокрали, нежели уничтожили.
Не скрывая возмущения, Кошут проговорил:
— В ваших словах звучит презрение к простому человеку. Вы предоставляете ему единственное право — быть признательным за милости, которые вы ему даруете. Так и венский двор дарует Венгрии некоторые льготы. Но монаршая милость — ненадёжная гарантия. Вам, человеку столь просвещённому, это должно быть более понятно, чем кому-либо другому. Ведь так много труда и личных средств вы отдали для развития венгерской культуры и промышленности!
Сечени не ответил. Став министром венгерского правительства, он рассчитывал организовать «гвардию порядка», которая сдерживала бы напор революционно настроенных масс. Кошут противится этому и вдобавок ещё призывает к вооружению крестьян… Это приведёт страну к анархии! Не может не привести!.. Нет, никогда ему не договориться с Кошутом!..
Глава пятая
Разрыв
Граф Баттиани был одним из самых богатых и почтенных венгерских магнатов. Он придерживался умеренно-либеральных взглядов, и после 15 марта австрийское правительство увидело в нём человека, способного стать миротворцем-посредником между венским двором и той частью пештского дворянства, которая находилась под сильным влиянием сторонника радикальных реформ Кошута.
Баттиани верил в добрые намерения монарха, в святость королевских обещаний. То, что эти обещания оставались на бумаге и не воплощались в жизнь, он объяснял происками влиятельных аристократов и чиновников, не понимая, что нити этих интриг ведут к придворной камарилье[49].
Кошут это хорошо понимал, но до поры до времени избегал открытого разрыва с монархией.
Расхождение в политических программах не мешало дружбе и взаимному уважению этих двух выдающихся людей эпохи.
Кошут ценил в Баттиани его популярность среди высших слоёв дворянства, где, таким образом, идея венгерской независимости получала более широкое распространение.
Со своей стороны, Баттиани опирался на острое перо Кошута, на его ораторский и публицистический
