Глава двенадцатая
На холмах Монмартра
22 мая, по приказу Главного штаба, коммунары отступали из юго-западных предместий к центру Парижа, где теперь с лихорадочной быстротой воздвигались баррикады.
Кливель разделил свой батальон: мужчин он повёл в Тюильри, откуда им предстояло защищать подступы к ратуше, а женщин и детей направил в распоряжение генерала Ла-Сесилии,[60] на холмы Монмартра.
Гастон шёл рядом с Елизаветой Дмитриевой.
Ещё с первого дня их встречи, у ворот Майо, Елизавета обратила внимание на недетскую серьёзность Гастона, на его изобретательность при выполнении любого приказа командира.
По дороге на Монмартр она заговорила с юношей.
— С монмартрских холмов, — сказала она, — можно пустить снаряд в любую точку Парижа. На холмах тебя, наверное, опять поставят у пушки.
Гастон промолчал. Дмитриева посмотрела на него изучающим взглядом и спросила:
— Жалеешь, что пришлось оставить Майо?
— Мне не хотелось уходить от Монтерре и Дерера. Но из ружья стрелять мне больше нравится, чем из пушки.
— А я-то думала, что тебя как раз увлекла пушка! — удивилась Елизавета неожиданному признанию Гастона.
— Нет! — убеждённо сказал юный коммунар. — Уже четыре дня, как я воюю, а только вчера увидел настоящую битву. Враг стоял у меня перед глазами, я целился прямо в него и сразу видел, попал я или только зря погубил пулю.
— А ведь и там, на батарее у ворот Майо, когда ты стрелял из пушки по невидимому врагу, и у полотна железной дороги, когда посылал пули из ружья, у тебя была всё та же цель. Ты громил врага, который снова хочет заковать в цепи свободный Париж.
— Так-то оно так, — сказал Гастон, — но вчера мне довелось увидеть своими глазами, как удирал неприятель от наших пуль, и мне так хотелось бежать вперёд догнать эту нечисть и раздавить, как давили мы крыс пожиравших зерно в амбарах!
«Всего четыре боевых дня прибавилось к пятнадцати годам этого юноши, — подумала Елизавета, — но и четыре года не сделали бы его таким зрелым человеком и стойким борцом. Сколько бы ни продержалась Коммуна, её недолгие дни приблизят торжество свободы на много-много лет…»
Гастон был поражён, когда увидел на Монмартре десятки пушек и митральез, валявшихся в общей куче. Грязные, нечищеные! Юный коммунар возмутился. Разве здесь не те же коммунары, что стояли у пушек Майо? Разве на Монмартре нет своих Краонов и Дереров?
Присмотревшись, Гастон заметил, что человек тридцать добровольцев обсуждают, где и как надо возводить баррикады.
У отдельных орудий, налаживая их, возились несколько национальных гвардейцев. Гастон бросился к ним, засыпая их вопросами:
— Почему не стреляют пушки? Кто здесь командир?
— Отчего, спрашиваешь, молчат наши пушки? — отозвался Мартен, немолодой, давно, видимо, не брившийся федерат, укладывая разбросанные в беспорядке семифунтовые ядра. — Да оттого, что распоряжаться некому. Приказ военного министра читал?
— Нет, не читал, — недоумевая, ответил юноша. — О чём это?
— О том, что нет больше ни Главного штаба, ни главнокомандующего! Каждый квартал сам должен теперь заботиться о своей защите… Ну вот, те национальные гвардейцы, что здесь находились, и разошлись по своим кварталам. Монмартр оказался брошенным на произвол судьбы.
Гастон не сразу понял смысл слов Мартена.
— Сколько здесь пушек? Сколько канониров? — продолжал он допытываться.
Ему не терпелось поскорее вернуться к орудийному лафету. В то же время он опасался, как бы его не заставили сменить шаспо на лопату или кирку.
— Ты не смотри, что здесь много орудий. Кто-то потрудился их заклепать. Только всего три в порядке. У остальных лафеты либо испорчены, либо их вовсе нет. Ядра есть, да вот с зарядами плохо. Как случилось, что начальство забыло про Монмартр, ты меня не спрашивай. Сам ничего понять не могу. Я канонир и хорошо знаю только одно: если бы вчера выпустили отсюда несколько ядер по солдатам, занявшим Трокадеро, версальцы удрали бы в панике. Ну, а теперь…
Отчаянный крик, похожий на вопль не то перепуганного, не то разъярённого животного, прервал Мартена:
— Не убивайте! Ради бога не убивайте!
Гастон бросился навстречу кричавшему человеку, которого вели две вооружённые женщины.
— Мы схватили версальского солдата, — сказала одна из них.
Вторая молча держала наготове штык своего шаспо, на случай, если бы пленный вздумал сопротивляться.
Задержанный был мужчина лет тридцати. Очутившись за стеной баррикады, среди коммунаров, он весь сник, его воинственный пыл угас. Он исподлобья озирался по сторонам и лепетал плаксивым голосом.
— Да мы что… мы люди подневольные. Что скажут, то и делаем. Не погубите! Век буду помнить, отслужу…
— Венсен?! Ты?.. — вырвалось вдруг у Гастона.
Пленный оказался из его деревни.
Солдат вздрогнул, поднял голову, невольно сделал несколько шагов по направлению к Гастону, стоявшему с ружьём в руках, затем отступил.
— Ты здесь, Гастон? Заодно с ними?!
— Венсен! — пронзительно закричал Гастон. — Ты охотишься на коммунаров?! Убить тебя мало!
— Эй вы, земляки, хватит! — остановил Гастона национальный гвардеец Клод Прэнс. — Наговоритесь и поспорите на досуге, теперь не время!.. Послушай, — обратился он к Венсену, — ты не щетинься так и не дрожи. Никто тебя тут не тронет без справедливого суда. Малыш отходчив, а какие повзрослей, те понимают, кто тебя одурачил. Ты не первый и не последний. Только всё-таки надо и свою голову на плечах иметь. Посмотри, с кем ты воевал, против кого шёл! Руки наши в мозолях, как и у тебя.
— А чего вы бунтуете? — огрызнулся Венсен. — Из-за вас домой нас не отпускают…
— Под прусские пули тебя кто погнал? Рабочие? Кто тебе эту дурь вбил в голову?
Венсен угрюмо молчал.
— Это полковой поп говорил? — настаивал Прэнс.
Солдат с удивлением взглянул на него и нерешительно ответил:
— Он самый…
Тем временем подошёл командир и приступил к допросу Венсена:
— Как ты сюда попал?
— Через Обервилье.[61]
— Да ведь там пруссаки!
— Они пропускают наших.
— Ты, значит, заодно с врагами Франции?
Венсен молчал.
— Зачем пробирался в Париж?
— Я отстал от батальона, искал своих, — сумрачно ответил пленный.
Одна из женщин, взявших в плен разведчика, подала командиру бумажку.
— Это нашли у него в кармане. Тьер снова пытается нас запугать! — с ненавистью в голосе сказала она.
Командир взял листок и быстро пробежал его глазами. Последние слова он прочитал вслух:
