почтительным, ибо не должно так дерзить тем, кто занимает высшие должности в доме сеньоров.
– Оставьте это, ваша милость, – сказал другой дворянин, – ведь если поваренок говорит, так он говорит за всех; потому что, если во время игры этот человек замечает, что игра складывается не в его пользу, он тотчас говорит, что это делают, чтобы дать ему от выигрыша. Кроме того, он всех нас ссорит с сеньором, он главный льстец, он восхваляет все, что говорит сеньор, и смеется ему в угоду; он наушничает, он источник сплетен, вестник того, о чем все замалчивают. Если он что-нибудь говорит, он хвалится этим и хочет, чтобы его все за это восхваляли; если другой говорит или делает что-нибудь хорошее, он старается это разрушить и уничтожить; если это будет дурное, он встречает это громким хохотом, а если ему покажется, что кто- нибудь входит в милость к сеньору, он стремится расстроить это тысячью способов. Это и многое другое я сказал ему прямо в лицо, с пятью пядями клинка в руках.
В то время как я ожидал сильной ссоры, болтунишка разразился громким смехом, от чего другой возмутился еще больше и сказал:
– Разве это неправда, то, что я сказал?
А первый, с деланным смехом, сказал ему:
– Правда и это, и еще больше; но ваша милость мало знает дворец, ибо здесь уместны фальшь и притворство: здесь нет истины, а есть только лесть и обман, и тот, кто ими не пользуется, не может занять положения во дворце. С самого рождения я вырос в нем, и, хотя мой отец сам учил меня этому, я никогда не видел его процветающим, разве только когда он дурно говорил о ком-нибудь отсутствующем, так как это, будучи сказано остроумно, – как он это умел говорить, – веселит дух, услаждает слух, привлекает благосклонность и вызывает смех из меланхолических грудей.
– И пусть заберет дьявол, – сказал я, – того, кто это говорит, и того, кто это слушает, и того, кто подстрекает так говорить, и того, кто держится такого низкого мнения, и того, кто это допускает, имея возможность помешать говорить такие вещи. И чье-либо желание сделать законом в дворцовых делах свой дурной характер и нрав – большая ошибка, достойная наказания, ибо все это – поступки, ведущие свое происхождение и являющиеся потомками древнейшего рода зависти, страсти позорной, порожденной в сердцах людей, думающих, что чужое благо должно служить им во вред, лишенных хороших качеств и достоинств; такая зависть наиболее пагубна из всех, потому что она основана на огорчении из-за блага другого, и все время, пока у одного длится процветание, у другого длится озлобление, без меры и границ, потому что тот, в ком есть такая гнусная наклонность, противопоставляет себя всем: меньшему, потому что тот ему не равен, и равному, потому что он не оставляет того позади себя, и высшему, потому что он не может подчинять и угнетать его.
– Как вы по-старинному умеренны! – сказал болтун.
– И как он по-современному невоздержан! – сказал я. А он продолжал:
– Разве вы можете отрицать, что между монахами и монахинями не является очень обычной зависть из-за выборов настоятелей и должностных лиц?
– Если она бывает, то бывает редко, – сказал я, – и, в конце концов, по поводу дел почтенных, большой важности и значения для их религии, и каждый примыкает к партии, какую считает наиболее подходящей для столь важных дел. Но из-за чего зависть во дворце, как не из-за старых чулок, которые сеньор бросил потому, что они стары, или из-за того, что кого-нибудь сделали хранителем такой тайны, которая на устах у всех? Я и хочу, чтобы придворные болтуны и интриганы поняли – так как своей мишурой они могут обольстить сеньора, поскольку он, благодаря своему юному возрасту, позволяет управлять собой льстецам, – что они все-таки потомки родов, вскормленных добродетелью и духовной силой, и должны скорее поступать обдуманно, чем впадать в ошибку, и знать, что такое добро и зло, и вознаграждать то и другое в соответствии с целью, ради которой это сделано.
– В таком случае вельможа, – спросил этот дворянин, – не должен иметь слуг, которые ради репутации сеньора умели бы устно договориться с купцами и отвлечь кредиторов, которым должны?
– Это, – сказал я, – менее важно для сеньоров, ибо такие слуги лгут не для того, чтобы поддерживать уловки своих сеньоров, а чтобы отдалить те, какие они совершили помимо этих. Но я спрашиваю, разве неизбежно, что человек, чтобы быть праздным и порочным, должен всю жизнь служить, подчиняясь устарелым обычаям тех, кто не стремится ни к чему, кроме как жить и умирать, и чтобы вставать поздно и предаваться лени, они должны целый день подпирать стены, словно душа картонного великана[120] в дверях таверны? Я хорошо знаю, что не должны все быть солдатами или все быть студентами, чиновниками и священниками; ибо люди должны пользоваться другими людьми; а вельможи – людьми, которые были бы настоящими людьми и не прибегали бы к лести, чтобы есть и бездельничать. Пусть они учатся, читают, научаются чему-нибудь добродетельному, ибо не должно все ограничиваться снискиванием расположения сеньора, унижая ради этого одного, лишая доверия другого, и угрожая этому, и раздражая всех, в особенности тем, что они не способны ни на что другое, кроме как есть и бездельничать, а под старость рассказывать истории, которых не видели, не читали, может быть, даже не слыхали, ибо нужда делает их изобретательными.
У меня уже распустился язык против придворной жизни, так как желудок был безработным, и части моего организма действовали более независимо, когда вошли с зажженными факелами, освещая весь дом, так что посещение гостей послужило к тому, что через узкую бойницу свет упал на стол двенадцати пажей, и, между тем как каждый из них поспешил к своим обязанностям, я остался совсем один, так что мог оставить мои обязанности в столовой и выскользнул, насколько мог осторожнее, ни с кем не попрощавшись, не сказав ни слова, оборачиваясь время от времени назад, чтобы посмотреть, не преследовали ли меня из-за издержек, какие я причинил благодаря требушиному угощению, которого я не ел и не съел бы; и, видя себя свободным от этой свалки голых костей, я подумал, что спасся бегством из какой-нибудь подземной тюрьмы в Алжире.
Я пошел в свою комнату, где – хотя она и мала – оказался с дюжиной друзей, которые возвратили мне свободу, – ибо книги делают свободным того, кто их очень любит. С ними я утешился в готовившемся для меня пленении и удовлетворил голод куском хлеба, сохранившимся в салфетке, а скудость пищи возместил главой, в которой нашел восхваление поста. О книги, верные советники, друзья без лести, пробудители разума, наставники души, управители тела, руководители для хорошей жизни и стражи для хорошей смерти! Сколько людей от темной земли вы подняли к высочайшим вершинам мира! А скольких вознесли до небесных престолов! О книги, утеха моей души, облегчение моих бедствий, поручаю себя вашему святому наставлению!
Поспал я в эту ночь очень мало, потому что сон, существующий для отдыха тела, образуется от горячих и влажных паров, поднимающихся от желудка и пищи к мозгу, а я был почти натощак, и мой сон был так краток, что в шесть часов утра я был уже одет. Перекрестился и, поручая себя Творцу жизни, пошел к часовне святого ангела-хранителя, находящейся по другую сторону Сеговийского моста. День наступил ясный, а солнце взошло большое и ярко-желтого цвета. Кроме того, в стаде овец, какое я встретил около моста, я увидел, что бараны натыкаются друг на друга и по временам поднимают морды к небу; я заметил, что днем угрожала разразиться буря, и поторопился, чтобы поскорее вернуться. Я вошел помолиться, а когда я кончил, ко мне подошел отшельник, показавшийся человеком очень рассудительным, и сказал мне:
– Сегодняшний день не будет таким хорошим, каким был день блаженного Сан-Исидро,[121] если ваша милость находилась здесь.
– Да, я был здесь, – сказал я, – и я тоже нашел те же самые признаки непогоды, из-за которой этот день не будет похож на тот праздничный день.
– Действительно, – сказал отшельник, – я смотрел с этого холма, и мне представился, благодаря большому количеству экипажей и парадных карет,[122] прекрасный флот высокобортных кораблей, напомнивший мне некоторые флоты, какие я видел в Испании и вне ее.
– Такое же впечатление, – сказал я, – было и у меня в тот день, ибо я шел с небольшой подагрой, с остановками и медлительностью, неизбежными при этой болезни, и мне вспомнился флот Сантандера, имевший такой прекрасный вид и такую несчастную судьбу.[123]
– Когда я достиг середины моста,[124] меня пригласили сесть в экипаж два кабальеро в духовном облачении, с очень живым умом, которому сопутствовали благоразумие и доброта. Я сел, и едва я оказался в экипаже, как лошади начали беситься вследствие оскорбления, какое
