направляюсь на ту же самую ярмарку, чтобы купить небольшое стадо в двести или триста коров, и так как я не ездил этой дорогой, по крайней мере дальше от Новых Вент,[170] я ехал с некоторым беспокойством из-за тысячи опасностей, каким обычно подвергаются те, кто имеет при себе деньжата, а встретившись с вашими милостями, я поеду очень успокоенный, как из-за приятного общества, так и потому, что ваши милости дадут мне хороший совет на ярмарке, так как вы больше меня понимаете в том, что я собираюсь покупать.
Они обещали ему помочь и оказать содействие на ярмарке, так как в городе их хорошо знали.
Эти два негодяя, шедшие по следам купцов, – как я узнал потом, – принадлежали к разряду шулеров, которые среди них называются донильеро.[171] Они, смеясь, ехали по дороге, потому что мошенник был большим болтуном и рассказывал им сказки, которыми развлекал их с большим искусством и остроумием. Я, чтобы не потерять их из вида, пока не узнаю, чем это кончится, шел насколько мог быстрее, хватаясь время от времени за стремя или за гриву мула, так как я сказал, что иду на ярмарку в Ронду и сам уроженец этого города, и поэтому купцы меня ободряли и по временам поджидали. Доехав до одной венты, которая половину года бывала покинутой и находилась на склоне холма по правую руку от дороги, по которой мы поднимались, шулер вынул из кармана какое-то миндальное печенье, которое благодаря большому количеству пряностей на расстоянии мушкетного выстрела вызывает жажду, и дал по одному каждому купцу, и так как это был май месяц, то, когда они поравнялись с полуразрушенной и безлюдной вентой, они уже умирали от жажды, и мошенник сказал:
– Там внутри есть очень холодный родничок, войдем, чтобы залить это печенье; а если вашим милостям угодно, то здесь у меня бурдюк с очень хорошим вином из Сьюдад-Реаля, которым мы можем удовлетворить позывы жажды.
Они спешились, и шулер первым вошел в венту, подошел к роднику и, сопровождаемый купцами, наклонился пить и воскликнул с величайшим изумлением:
– Ах! что это такое я здесь нашел? – и поднял кольцо, которое разбойник, его товарищ, оставил в роднике.
– О, какое красивое кольцо! – сказали купцы. – Несомненно, какой-нибудь кабальеро снял его, чтобы вымыть руки, и забыл его здесь; каждый обрадовался бы такой находке.
– Все трое, – сказал негодяй шулер, – мы нашли его, и оно должно принадлежать всем троим.
– Но что же мы сделаем с ним? – сказал один из купцов.
– По приезде в венту мы разыграем его в кинола,[172] – сказал мошенник, – и кому Бог его даст, тому святой Петр благословит его.
– Правильно говорит ваша милость, – сказали купцы, – и, честное слово, если его выиграет кто-нибудь из нас двоих, он сможет хорошо им воспользоваться.
Действительно, колечко было очень завидное, потому что кругом на нем было двенадцать алмазов, хотя маленьких, но очень чистых, а посередине, на месте камня, рубин в форме сердца, который понравился бы каждому, и все было сделано с необычайным изяществом. Все отправились с большим желанием заполучить кольцо, причем всю дорогу купцы говорили о беспечности того, кто его потерял, а негодяй говорил о беспокойстве того, кто его оставил, и делал при этом с кольцом тысячу шалостей, чтобы еще сильнее возбудить в них алчность.
Достигли Новых Вент и, не останавливаясь в первой, доехали до второй, потому что она была ближе к перевалу. Спешились, и негодяй достал бурдюк старого вина из Сьюдад-Реаля, которому было больше лет, чем листов у Калепино,[173] и они выпили его с большим удовольствием. Поспешно закусив, из-за алчности, какую в каждом вызывало не дававшее им покоя кольцо, еще с куском во рту, они спросили у хозяина, нет ли у него карт, чтобы разыграть его. Он сказал, что нет, а разбойник, товарищ первого, притворившись дурачком, сказал:
– У меня здесь есть не знаю сколько колод, которые мне поручили привезти в моем селении, и из-за многих споров, какие там возникают благодаря им, я их везу не очень охотно. Я вам их дам, если ваши милости заплатят мне за них.
– Покажите их, – сказал шулер, – эти сеньоры и я – мы вам заплатим за них очень хорошо.
Тот дал им колоду, сделанную по их способу; а так как влага из Сьюдад-Реаля так тяжело ложится на сердце и испаряется в мозг, они обрадовались и с большим удовольствием раскинули игру на четыре кинола. Шулер дал каждому из них взять по три, не взяв ни одной для себя, и в двух прикупных, которые он бросил, одну со своей руки, другую с руки соседа, он сделал четыре и схватил кольцо, громко крича от радости.
Они рассердились на это и сказали:
– Сыграем на деньги.
Мошенник, с некоторой хитростью, сначала отказывался, говоря, что он не хотел бы подвергать опасности свои деньги или коров, которые должны быть на них куплены; но наконец он дал себя уговорить и стал играть, причем выигрывал больше он, чем другие, так как умело сказанными словами он подзадоривал их. Он просил их пить из ароматного бурдюка, положенного в прохладном месте, и, когда у них разгорелись уши, они бросали золотые монеты, как град; таким образом, они провели весь день за игрой, причем иногда выигрывал шулер, давая другой раз выиграть купцам, чтобы скрыть мошенничество; и, жалуясь иногда, он говорил:
– Ваши милости, вероятно, выиграли у меня здесь за этот день четыре или пять тысяч эскудо, настолько я увлечен игрой.
В тот момент, когда мы с юношей пришли в венту, нам сказали, что там не принимают постояльцами людей, не имеющих верховых животных. Мы приняли это извещение с покорностью и остановились немного отдохнуть. Мой спутник, огорченный, спросил:
– Так что же нам делать, чтобы дождаться окончания и результата этого крупного происшествия?
– Предоставьте мне, – ответил я ему, – я буду заклинать хозяйку венты так, что она нас не выгонит отсюда.
– Разве она одержимая, – сказал он, – или ведьма?
– По крайней мере, – сказал я, – она похожа на ведьму, но я буду пользоваться только заклятием, общим для всех женщин.
– Какое же это? – спросил тот.
– Сейчас увидите, – сказал я.
Я подошел к хозяйке венты; это была женщина хромая и дурно сложенная; нос у нее был настолько тупой, что, когда она смеялась, он совершенно исчезал; глаза были похожи на прорезы в колпаках кающихся;[174] сквозь поредевшие и побуревшие зубы она испускала испарение чеснока и вина, достаточное, чтобы обратить в бегство всех змей в Сьерра-Морене; ее руки казались горстями картофеля; что касается ее чистоты, то казалось, словно она только что вышла из беды графов де Каррьон.[175] Несмотря на все это, я подошел к ней и сказал:
– Что за несчастье привело в эту пустыню столь привлекательную женщину, как ваша милость?
– Что за бездельник сеньор студент! – сказала она.
– Верно только то, – ответил я, – что с того момента, как прибыл сюда, я не свожу глаз с вашей милости, чтобы найти для себя утешение за усталость от пути.
– Не насмехайтесь над плохо одетыми, – сказала она.
– Я этого не делаю, только ваша милость кажется мне очень красивой.
– Красива, как кошка со слезящимися глазами, – сказала она.
Мне показалось, что она уже начала верить, и я сказал ей:
– Вот видите, с каким изяществом и остроумием вы отвечаете. Верно, что лицо похоже на речь, и все отличается большой приятностью.
– И слава Богу, – сказала она, – вот если бы вы знали сестру мою, трактирщицу в вентах Арколеи, то могли бы сказать это по правде; ведь чтобы только послушать, как она отпускает острые словечки, все проходящие заходят выпить к ней в дом.
– А ваша милость, – сказал я, – как это вы не переселитесь ближе к Кордове?
– Потому что, сеньор, – сказала она, – одним счастье, другим злосчастье.
– Неужели это возможно, – сказал я, – чтобы не было никого, кто освободил бы вашу милость от столь
