солдат распространилась болезнь, от которой умерли почти все, не выходя из гавани.[234] На корабли сели совершенно здоровые люди, молодые и крепкие, с большими надеждами, какие им сулила беззаветная отвага. Я сел на одну сабру[235] с отрядом, в котором состоял, хотя с другим капитаном, потому что произошла перемена, и у этого другого я был знаменосцем во флоте, о ком сказано: несчастная мать, у которой нет сына-знаменосца.
Адмиралом был дон Диего Мальдонадо,[236] очень приветливый кабальеро, и я приобрел его милость, а в немилость не впадал никогда, – из уважения к нему второй капитан и поручил мне свое знамя. Меня захватила двойная трехдневная лихорадка, которая была очень распространена и на кораблях и на суше; и так как счастливым положением, как бы незначительно оно ни было, никогда нельзя пользоваться не возбуждая зависти, – ее возымел ко мне один дворянчик из того же отряда, который собрал восемь или десять товарищей, и они очень серьезно старались сшибить меня с должности знаменосца; но чем больше они давали мне поводов для осуществления их намерения, тем больше я уклонялся от того, чтобы на них поддаться; потому что, когда человек попадает в такие положения, он плохо может сопротивляться, и нет лучшего средства избежать зла, как не поддаваться обстоятельствам, в особенности в молодом возрасте, в каком я тогда находился, так как хотя я и не был очень юным, я был очень вспыльчивым, а болезнь сделала меня раздражительным. Чтобы избавиться от этого дворянчика, я пробыл несколько дней на суше, не являясь на корабль, так как все надлежит проделать, чтобы избежать ссор; и хозяйка, у которой я жил, лечила мою лихорадку, давая мне пить вино из Ривадавья[237] с мышиным пометом, потому что больные во все это верят, как будто это может дать им здоровье. Так как я был горяч, то жар еще более разгорался, и больше разгоралась ненависть завистника, так что из-за него мне приказали явиться на корабль; я исполнил это, хотя был в жару. Так как он продолжал упорствовать в своих злых умыслах, то вместе со своими товарищами, с которыми бедняга очень проворно растрачивал то немногое, что у него было, он решил дать мне щедрой рукой повод для ссоры. Я умел плавать, а он нет; положение было таково, что он принудил меня отвечать: стоя со своими товарищами у борта корабля, он стал изобличать меня во лжи. Внезапно мне представилось, что если я дам ему пощечину, то подвергнусь опасности и его товарищи бросятся на меня с кинжалами; поэтому, не говоря ни слова, я обхватил его и вместе с ним бросился в море, и, четыре раза ударив его ногой здесь, где товарищи его уже не могли прийти к нему на помощь, я погрузил его в воду, а сам, сделав два взмаха руками, ухватился за борт баркаса. Бедняга, наглотавшись воды, всплыл на поверхность, и первое, что он нашел, за что можно было ухватиться, это была моя нога, за которую он уцепился с такой силой, что многими ударами, какие я нанес ему другой ногой, невозможно было заставить его выпустить ее. Негодяи, на чью помощь и мужество он рассчитывал, решаясь на это, вместо того чтобы помочь ему и мне, стояли у борта корабля, умирая со смеху, видя его ухватившимся за мою ногу, а меня ухватившимся за баркас. Я крикнул матросам – потому что он не мог произнести ни слова, – чтобы они бросили конец; они бросили, и двое из них спустились и, словно мы были тунцами,[238] втащили нас в баркас, хотя мне мешало вылезть из воды только то, что другой не выпускал моей ноги; но его вытащили наполовину захлебнувшимся, так как он оказался в незнакомой ему стихии.
Когда мы поднялись наверх, его несколько раз ударили ногой в живот, отчего его вырвало дурной водой, а я обсушился от той, какая промочила мою одежду; таким образом, для спасения жизни бедняге больше пользы принесла одна нога врага, чем дюжина рук его друзей, ибо небо устраивает все так, что дружба и покровительство, основанные на дурных намерениях, не приносят пользы при дурной цели. Никто не должен полагаться на то, что ему не принадлежит, ибо легко обещание помощи и сомнительно оказание ее; потому что каждый в таких случаях обращает внимание на вред для себя, а не на обязательство, в какое его поставили. Мое пренебрежение вместе с покровительством других придало ему смелости, и в этом самом пренебрежении он нашел жизнь, которая благодаря этому покровительству находилась под сомнением. Я своей решительностью смыл нанесенное мне оскорбление, изгнал лихорадку и заставил смеяться весь флот. В надежде на чужую помощь никто не должен осмеливаться совершать дурные поступки.
Об этом узнал губернатор, сильно над этим смеявшийся. Пришел посмотреть на нас адмирал, узнав, что у меня произошла ссора, и очень весело сказал:
– Эту дружбу, прошедшую через воду и заключенную при посредстве Нептуна,[239] я как адмирал утверждаю; однако знайте, сеньоры солдаты, что под знаменем не бывает оскорбления: тот, кто его нанесет, получит три вздергивания на дыбу,[240] а тот, кто подвергнется оскорблению, будет считаться очень честным солдатом, уважаемым и рассудительным.
Он обласкал полумертвого от страха, а меня взял с собой обедать, рассказывая о моей проделке всем во флоте, который был столь несчастлив, что из двадцати почти тысяч солдат, севших на корабли очень здоровыми, осталось пригодными только триста, которых капитан Ванегас отвел, куда ему приказали, ибо не могло предотвратить этого несчастия старание графа Оливареса,[241] выдающегося министра, способного управлять целым миром, благоразумного, проницательного и знающего во всех областях. Умер сам губернатор и другие выдающиеся слуги его величества, благодаря чему это огромное предприятие окончательно распалось.
Я ушел вместе с другими оставшимися в живых, чтобы поправить свое здоровье полным выздоровлением; потому что действительно все, кто не умер, были больны и поэтому считали, что какой-то вред произошел от пищи. Я покинул Сантандер и направил свой путь через Ларедо и Португалете;[242] я прибыл в Бильбао, где счастье сопутствовало мне, как обычно. Хотя я шел не очень бодрым и здоровым, но на мне была солдатская форма, и так как этот флот вызвал много разговоров, то все рады были видеть солдат с него. В особенности женщины, как наиболее любопытные, сбегались посмотреть на каждого приходившего солдата.
Когда в Бильбао я был в одной церкви, на мне остановила свой взор одна очень красивая бискайка – среди них есть с необычайно красивыми лицами; я ответил на ее взгляд так, что, прежде чем уйти, она, после довольно продолжительной беседы и споров о некоторой бывшей у нее склонности отправиться в Кастилию, сказала, чтобы этой ночью я пришел к ее дому и подал бы знак. Я ответил ей, что обыкновенные знаки очень легко возбуждают подозрение, и поэтому чтобы она подошла к окну, когда услышит кошачий крик, так как это буду я. Она приняла это к сведению, и в двенадцать часов ночи, когда мне показалось, что народа не было, я пошел, прижимаясь к бросавшей тень стене, и бесшумно стал в уголке, находившемся под ее окном, где благодаря тени меня нельзя было увидеть, и тогда подал знак мяуканьем, на звук которого поднялось шумное возмущение собак и осел испустил свой контральтовый крик. С противоположной стороны шел человек, тоже выжидавший условленного часа, и когда он услышал кота и собак, между тем как я все внимание обратил на окно, чтобы видеть, не выглянула ли она, он схватил камень и сказал по-баскски:
– Черт бы побрал котов, пришедших выводить из себя собак! – и, взмахнув рукой с камнем, пустил его приблизительно в то место, откуда услышал кошачий крик, и попал мне камнем в спину, думая спугнуть кота.[243] Я смолчал и по возможности стерпел боль, отвлекшую мое внимание от окна и далее мою любовь от девушки, потому что я решил, что Бог допустил этому случиться вследствие непочтительности к Нему в церкви, ибо я там уславливался о том, что должно было оскорблять Его. В местах священных страх и стыд должны быть уздой, чтобы не совершать подобных дерзостей, ибо если храмы предназначены для того, чтобы приносить Богу жертвы и просить у Него милостей, то как Он будет оказывать милости, если к Нему относятся непочтительно в Его собственном доме? И кто не чувствует страха и уважения в подобных местах, тот обнаруживает бесстыдную душу; потому что страх возникает в человеке во славу Божию, а кто его не имеет, не сможет также иметь и мужества. Никто не должен обращать внимания на женщин в церкви, так как есть много мест, чтобы видеться с ними вне ее; потому что известно, что несли очень тяжкую кару люди, не бывшие почтительными к храмам, и получали очень большие милости те, кто убоялся в них поступать непристойно; и не только в истинной религии, но даже в культе ложных богов Бог истинный допускал совершаться с такими людьми великим бедствиям, потому что, обманутые демоном и считая свою веру истинной, они совершают святотатство по отношению к тому, что почитают за добро.
Я удалился вследствие этого неприятного происшествия и потому, что вещи, с которыми мало связан,
