вследствие того, что это является его основной целью, а из любопытства, чтобы, обладая столькими дарованиями, не быть лишенным и этого. А история, какую рассказывают о великом лирическом поэте Симониде,[455] который, когда на многих пирующих обрушился дом и они были настолько обезображены, что никто не мог опознать их, рассказал, в каком месте каждый из погибших находился, и при этом называл их по именам! Я считаю, что это было результатом памяти природной, а не искусственной. Потому что человек, который шел есть и пить на пиршество столь непринужденное, как они в те времена устраивались, не мог очень внимательно размещать образы и фигуры по цитатам воображаемым, естественным и искусственным, ни вспоминать, обременяя воображение большим бременем, чем какое давало им вино в те времена, когда бывало так мало непьющих. И так как это все произошло в тот же самый день, я считаю, что это было без всякого искусства. Автор этой книги, ушедший из родительского дома молодым студентом и возвратившийся туда седым, узнал и назвал по именам всех тех, кого оставил детьми, а увидел теперь бородатыми и седыми; и он не забыл ни одного имени, ни привычек тех, кто с удивлением приходил посмотреть на него. А разве не рассказывают как замечательный случай, что Синеас,[456] посол царя Пирра, за два дня, которые он пробыл в Риме, узнал и мог назвать по именам всех его обитателей? Митридат, царь Понта,[457] имел дела с двадцатью двумя подвластными ему народами и с каждым разговаривал на его языке. Юлий Цезарь в одно и то же время читал, писал, и диктовал, и выслушивал важнейшие вещи. И об этом упоминается в особенности потому, что бывают обыкновенные люди, делающие чудеса с природной памятью. В Гибралтаре у дона Франсиско де Аумада Мендоса был старший пастух по имени Алонсо Матеос, который знал всех тридцать тысяч коров, какие были в Сауседе,[458] и их хозяев, и называл их по именам, зная, кому какая корова принадлежала. И он сразу запоминал приходивших из разных мест пастухов и знал их по именам.
Все это я привел для того, чтобы память Симонида не казалась искусственной и чтобы знали, что память увеличивается и усиливается только благодаря упражнению, как это видно на этих пастухах, потому что, будучи людьми грубыми, многие из них обладают такой же памятью, как и упомянутый. И в Мадриде есть один дворянин, по имени дон Луис Ремирес,[459] который, посмотрев представление какой-нибудь комедии, приходил домой и записывал ее полностью, не пропустив ни одной буквы и не ошибившись ни в одном стихе. Но есть различные виды памяти: одни запоминают слова, другие запоминают предметы. Например, Педро Мантуанский из бесконечного количества прочитанных им историй не только не забыл ни одной, но когда бы его ни попросили или когда ему приходится говорить о какой-либо из них, он так хорошо их помнит, словно сейчас читает их, и встречающиеся в них собственные имена, и стихи, и всех, кого он видит второй раз, он не забывает никогда.
На все это аудитор молчал или очень восхвалял память, примеры которой я приводил. Поэтому он сказал, что искусственная память более была пригодна для тщеславия, чем для того, чтобы всегда утомлять себя ею и ради нее. И опять начав восхвалять меня, не зная, что это я и есть, он сказал, что очень желал бы познакомиться с Маркосом де Обрегон, во-первых, благодаря многим сведениям, какие он имел об его уме, а во-вторых, потому, что они были соседями по городам, так как он был из Каньете-ла-Реаль,[460] а Обрегон уроженцем Ронды. Он спросил меня, как выглядит Маркос, каков он в обхождении и в своем поведении, и я ответил ему:
– Внешность у него такая же, как у меня, обхождение и поведение тоже одинаковы с моими, потому что, будучи столь большими друзьями, я подражаю ему, а он мне.
– Действительно, – сказал аудитор, – если он обладает такой же приветливостью, какую выказали вы, то он с полным правом пользуется той славой, какой наделяет его весь свет.
Всю дорогу аудитор выказывал мне большое внимание, так что обнаружил в этом путешествии наследственное и приобретенное благородство души, доброту и щедрость.
Мы проезжали по всей Сьерра-Морене, видя по пути необычайные вещи. Будучи столь большой, широкой и длинной, что она пересекает всю Испанию, Францию и Италию, пока не уходит в море в Константинопольском проливе, хотя и под различными названиями, она богата многим, что можно посмотреть и запомнить в ней. На песке мы увидели змею с двумя головами, чему аудитор удивился, говоря, что он слыхал об этом, но до сих пор этому не верил.
– Я даже и теперь не верю, – сказал я, – чтобы у одного тела было две головы.
Я заметил, что она не двигалась и не убегала от животных. Я сказал одному из проводников, чтобы он ударил ее палкой. Он это исполнил, и когда он ударил ее, она изрыгнула жабу, которую она заглотала уже до головы, оставшейся непроглоченной; таким образом рассеялось заблуждение, какое, вероятно, было у многих.
– Таково, вероятно, многое, – сказал аудитор, – что нам рассказывают и чего мы никогда не видим, как, например, относительно саламандры.
– Я в это не верил, – сказал я, – до тех пор, пока не услышал от двух лиц, достойных доверия и почтенных, что около Куэнки, в местечке, называемом Алькантус,[461] когда упала печь для стекла, то нашли саламандру, прилепившуюся к самой ступке, где выбивается пламя. И так как это было лицо, заслуживающее доверия, то я поверил, и не заблуждаются те, кто всегда приводит это для сравнения.
Глава XV
Так как человек по природе своей – животное общественное, стремящееся быть в компании, то аудитору так понравилось мое общество, что он ни на минуту не разлучался со мной в продолжение всего пути, какой мы могли совершать вместе. У него был и есть очень живой ум, так что все, что попадалось на глаза, побуждало его к очень вежливым вопросам, на которые я отвечал как мог и умел. И если какой- нибудь приличный человек присоединялся к нам, аудитор, по привычке своей профессии, задавал тому вопросы или давал повод, чтобы задавали ему, на что он очень любезно отвечал.
Пристал к нам один клирик из близлежащего местечка, и дорогой он читал свой молитвенник так громко, что его могли бы услышать пробковые и каменные дубы, так что он прерывал наш разговор, а сам он плохо выполнял свои обязанности. Аудитор спросил его:
– Разве нельзя было бы отложить это до ночи, чтобы совершать это в тишине и с потребным благочестием?
– О сеньор, – ответил клирик, – церковь возложила на нас эту обязанность, так что даже дорогой мы должны молиться. Почему она не предписала, чтобы клирик не молился дорогой, если он идет усталый и погруженный в мысли о своих делах и о цели своего путешествия?
– Потому, – ответил аудитор, – что церковь воспитывает клириков, чтобы они были не гонцами, а богомольцами.
– Хороший ответ, – сказал клирик, – но разве мог бы я во время пути прочесть этой ночью все завтрашние молитвы и добросовестно исполнить свой долг?
Аудитор спросил клирика:
– Если бы вам должны были сотню дукатов до Иванова дня, приняли бы вы их накануне вечером?
– Да, конечно, – ответил клирик.
– Ну, так то же самое делает Бог, – сказал аудитор. – Потому что выполнять раньше срока все, что касается обязанности и службы, это значит желать выполнить свою обязанность. А Бог такой хороший плательщик, что тоже всегда производит уплату раньше срока.[462]
Священник был очень удовлетворен этим.
Мы увидели наполовину остриженного юношу,[463] и когда нагнали его, – так как он шел не столь быстро, как наши животные, – аудитор его спросил:
– Куда ты идешь, парень?
Он ответил:
– К старости.
Аудитор: Я спрашиваю только, куда путь держишь?
Юноша: Путь меня держит, а не я его.
Аудитор: Из какой ты земли?
Юноша: Из земли Святой Марии всего мира.
