Поэтому я спросил:
— А что если я все-таки сделаю это? Что если я готов к большим неприятностям?
— Нет, не готов, — ответил он без тени сомнения. — Полагаю, ты хочешь знать, почему?
И он показал мне, почему, — другими словами, то, что он имел в виду, говоря о «больших неприятностях», — и я был вынужден признать, что к таким неприятностям я действительно не готов. Он показал мне нечто ужасное, но преподнес это так умело, что в тот момент, когда я уже решил, что все понял, я увидел в этом нечто другое — неоднозначное, неопределенное, стимулирующее воображение. Этого было достаточно, чтобы в сердце моем снова затеплилась надежда — надежда на то, что это ошибка, путаница, что все это лишь убогий спектакль, разыгранный для того, чтобы внушить публике отчаяние и смятение. Я ухватился за эту слабую надежду и сказал: «Не верю…». Вместо ответа он передал мне серебряную цепочку, тонкую цепочку и амулет с надписью на латыни:
Инженер указал на него и сказал: «Все, что осталось от джентльмена…» Он хотел сбить меня с толку, но, сам того не ведая, помог мне озаглавить книгу, которая лежала у меня дома в портфеле из свиной кожи в ожидании подходящего названия.
С этого момента и до моего возращения домой в Швецию сознание мое было окутано пеленою. Мне удалось пересесть с одного поезда на другой и не перепутать купе, но Данию, Германию и Южную Швецию я пересек, как зомби. Только ближе к Сёдертелье в голове у меня начало понемногу проясняться. Оглядевшись по сторонам, я не без удивления обнаружил, что скоро буду дома. Быть может, на платформе меня будет встречать Мод. Ничего хуже я не мог себе вообразить. К этому я не был готов.
Но она не пришла. Я поехал к себе на квартиру и позвонил ей уже из дома, чтобы сказать, что я устал, измучился и, кроме того, заболел. Я сказал ей, что подхватил грипп и что она, в ее положении, должна во что бы то ни стало держаться от меня подальше. Казалось, она была счастлива и почти спокойна.
Отключив телефон и откупорив бутылку, я принялся размышлять о том, какие варианты остались в моем распоряжении в данной ситуации, при условии, что я не готов потерять все сразу. Положение мое казалось мне безнадежным, меня унизили и смешали с грязью. «Вас оставят в покое, если вы согласитесь изъять из вашей книги самые неудачные места», — сказал мне посланник. После чего потребовал, чтобы я вставил в книгу его подпись в виде двух коротких слов: «цветы зла» — как знак для его шефа, который, взглянув на соответствующую страницу, увидит, что он своего добился, что он может подчинить себе кого угодно, дабы все шло своим чередом.
И вот, после долгих дней мучительной тоски и тревожного ожидания, из грязи родился поэт.
~~~
Значительную часть этого периода я пребывал в смятении, которое охватило меня еще в Вене. Чувство это оказалось настолько сильным, что изменило мое отношение к городу — воспоминания о Вене приобрели особенный и глубоко личный характер, а сам город стал для меня символом того, что можно было бы назвать картиной мира. Сосредоточенная в городе шпионская и подпольная деятельность никак не умаляла значения этого символа. Город тайных обществ, Вена слышала на своем веку столько паролей, что вместе они могли бы составить длинный и странный список, похожий на вымышленное стихотворение Лео Моргана. И сам Лео, тоже вымышленный, воплощал собой некий опыт, который ничего мне не дал, а если и дал, то совсем не то, чего я хотел. Этот персонаж появился на страницах моей книги как следствие унизительных обстоятельств — я был вынужден подчиниться чужой воле. Полученные мною распоряжения сначала лишили меня дара речи, потом смешали мои мысли и, наконец, заставили меня лихорадочно работать; они высвободили во мне энергию, о существовании которой я и не догадывался, и, принимая во внимание конечный результат, мне, пожалуй, следовало бы вспоминать с благодарностью тех, кто соизволил обратить на меня внимание. Лео позаимствовал свои черты у разных лиц, каждое из которых существовало в реальности и было неприятно мне по-своему, — в том числе и у Рогера Брюна. Но едва он успел появиться на свет как литературный персонаж, его прототипы исчезли. Брюн стал Брауном, а когда такой выдающийся человек переходит на другую сторону, у него обязательно находятся и последователи. Очень скоро мне показалось, что я без них скучаю. Стало пусто и тихо. Освободилось место для других. Появились новые пароли, такие как «либерализм» и «рынок». Экономические проекты, еще недавно неосуществимые, внезапно оказались не только возможными, но и успешными. Левым доктринерам указали на дверь, но их искания, душевный пыл и пристрастие к старым мифам подхватили другие люди, связавшие все это с мифом о личном успехе — поиск себя в новом контексте довольно скоро стал восприниматься как золотоискательство.
Однажды ночью я оказался за одним столом с «нарушителем границы». Дело было в «Таверне Гранта» на Страндвэген в конце 80-х. За несколько лет до этого я бы, не задумываясь, решил, что речь идет о границе государственной, скажем, о Берлинской стене, но теперь разговор зашел о границах человеческого сознания. В двух словах, этот человек полагал, что границы для того и существуют, чтобы их нарушать, что по другую сторону этих границ мы откроем для себя новую форму бытия — интеллект, более развитый и доселе нам неизвестный. Доказательства тому можно обнаружить повсюду, стоит лишь оглядеться вокруг. Или сыграть в рулетку, что мы и сделали несколько позже. Ясновидение, согласно запросам того времени, носило прикладной характер и могло делать человека счастливым и богатым. Что не исключало, однако, и просто эпохальных предсказаний. Мой собеседник наложил полупрозрачную кальку со схемой венской канализации на некий тайный символ, найденный им в какой-то оккультной книге, чем продемонстрировал их соответствие. С этим символом связывалось пророчество о том, что в 2000 году мир погибнет, с лица Земли будут стерты все города и цивилизации, уцелеет, по непонятным причинам, только Вена. Чтобы мирно завершить разговор, я предложил ему попробовать себя в научной фантастике — в нашей стране этот жанр оставался пока не освоенным. Он последовал моему совету и в течение нескольких лет бомбардировал меня историями собственного сочинения, в основном нечитабельными, количество которых, однако, неоспоримо свидетельствовало, что его способность переносить слова на бумагу выходит за границы возможного. У меня до сих пор хранится один из его рассказов, он дорог мне своим названием — «Библейские места в Швеции». Знакомый мой не соблюдал никаких правил, даже правил дорожного движения. Он погиб в автокатастрофе, задолго до 2000 года.
Однако призрак его объявился снова в смутные годы конца тысячелетия, когда неизбежный календарный феномен породил целую культуру хаоса и Апокалипсиса. Тогда поговаривали, будто компьютерные системы не справятся с переходом на двойку и три ноля, что вся цифровая аппаратура выйдет из строя, а вместе с ней погибнет и наша цивилизация. Напуганные граждане запасались провизией, водой и горелками, чтобы продержаться в первые, наиболее трудные дни; самые предусмотрительные попрятались к двенадцати часам в бомбоубежищах, опасаясь взрывов на атомных электростанциях и последующего распространения радиации. Мало что из этого сбылось, фактически — ничего, и в первые дни нового тысячелетия краска стыда залила лица тех, кто принял отчаянные меры для обеспечения собственной безопасности, молча презирая своих легкомысленных сограждан и, хотя и сдержанно, но в глубине души надеясь на то, что хоть что-нибудь да произойдет, хотя бы ради того, чтобы оправдать их затраты на собственное спасение. Очень скоро об этом уже никто не вспоминал.
Поезда ходили по расписанию, и я поехал в Стокгольм, по разным делам, а еще потому, что меня пригласили на день рождения Густава, сына Мод, которому должно было исполниться двадцать. Мод послала приглашение мне лично, на некрасивой рождественской открытке — такие посылают обычно для галочки, когда нет ни желания, ни времени вложить в это хоть немного труда. Раньше она сама делала изысканные рождественские открытки с фотографиями сына, нередко в белой рубашке с бабочкой — наряд несколько старомодный, но довольно трогательный, выражение любви и заботы гордой матери. Они никогда не были адресованы моей семье — всегда только мне лично, и каждый год я оказывался перед одним и тем же выбором: либо поставить открытку на комод в прихожей вместе с открытками от родственников и знакомых, адресованными всей семье, либо незаметно спрятать ее в ящик своего рабочего стола. Меня удивлял тот факт, что такая деликатная женщина, как Мод, обращается в своих открытках ко
