Всего за сутки его мир был разрушен и воссоздан заново, в новом виде. Мальчик, которому Мод махала рукой, когда он отплывал на пароме от пристани у Гранд-отеля, вернулся другим человеком. Сиюминутная злость на глупость Телекома прошла, и Мод смирилась с тем, что было более или менее неизбежно, а вслед за смирением пришли облегчение и уверенность в завтрашнем дне. Густав проделал примерно тот же путь и обрел спокойствие, которого раньше в нем не было. И хотя образ отца, доставшийся ему в наследство, был искаженным, Густав не нуждался в пояснениях. Он был умным мальчиком и все понимал сам. К тому же, была в книге и правда. Густав начал играть на пианино. Как ни странно, никто раньше не говорил ему, что у него это в крови, что это было дано ему с рождения.
И вот он стоял в кругу своих близких, совершеннолетний и взрослый, с бокалом шампанского, который в его руке смотрелся совершенно естественно, — не знаю, является ли умение обращаться с бокалом наследственным или приобретенным, но когда я смотрел на него и замечал взгляды, которые бросала в его сторону мать, я понимал, что все сложилось так хорошо, что лучшего и не пожелаешь. Он блестяще окончил школу, успел посмотреть мир, умел быть любезным и вежливым так, чтобы не выглядеть при этом заискивающим и неуверенным в себе, а в минуты уныния под рукой всегда было пианино. Его комната — бывшая детская комната, когда-то заваленная динозаврами, футбольной формой и фигурками персонажей ролевых игр, теперь обрела более строгий вид, соответствующий вкусу молодого человека. Серые стены, на них — несколько избранных фотографий. На одной из них — Гленн Гульд, на другой — Че Гевара. Последний смотрелся довольно странно, так как не было в этой чисто прибранной комнате ничего такого, из чего можно было бы заключить, является ли покойный революционер кумиром или элементом декора. Спрашивать об этом я не стал, но немного прояснил для себя суть дела из диалога, который чуть позже разыграли Густав и его бабушка. Сидя за столом, она как всегда высказывала суждения, спорить с которыми ни у кого не было ни желания, ни сил. Недавно она ездила по делам на Сёдер. Раньше никаких дел у нее там не было, и когда Мод перебила ее, спросив, что она там делала, пожилая дама заявила, что к делу это не относится, и с растущим негодованием продолжила свой рассказ о том, как она, проезжая мимо «большой площади, очень уродливой…», попросила шофера остановиться, потому что заметила нечто такое, чего раньше в городе никогда не видела, и, по всей видимости, видеть не желала. Но прежде чем пожилая дама успела сообщить, что же там было, она поперхнулась шампанским и закашлялась. Мать Мод кашляла так долго, что все уже начали беспокоиться. Все, кроме сидящего рядом Телекома, который довольно много выпил и, казалось, ничего не замечал. У него был такой вид, словно он сидит на мостках Королевского яхт-клуба и в его поле зрения только что появилась симпатичная девица.
— Не хватало еще, чтобы она умерла в мой день рождения, — сказал Густав.
Мод подошла к матери и осторожно похлопала ее по спине. Это не помогло.
— Это было на Медборгарплатсен, — продолжил Густав. — Она первый раз в жизни увидела мечеть.
Пожилая дама была не настолько плоха, чтобы не услышать этого.
— Да… — прохрипела она. — Вот именно! Мечеть… Это же… возмутительно!
Мод изобразила улыбку и сказала:
— Давай не будем об этом.
— Она выжила из ума, — сказал Густав. — Она расистка.
— Я все слышала! — произнесла его бабушка. — Я все слышала! И я не расистка. Но я не собираюсь ходить в парандже! Никогда в жизни!
— Никто тебя и не просит.
— Это вопрос времени! — воскликнула она. — Средневековье не за горами.
Телеком приободрился и, взглянув на свою даму, сказал:
— Собственно, почему бы и нет?
Достигнув таким образом пика своей активности, он глотнул еще шампанского и вернулся в прежнее состояние, а взгляд его снова стал таким же глубокомысленным и неподдающимся истолкованию. Его подруга заявила, что хочет домой. Все засобирались. Густав с приятелями решили отправиться в клуб, как они сказали, «проконтролировать наркоконтроль».
Мод ущипнула меня за руку, осторожно потянула за собой на кухню и тихо сказала:
— Ты сегодня занят?
Я покачал головой.
— Не хочешь задержаться? У меня в холодильнике омар…
— Я знаю, — сказал я.
Мод смущенно засмеялась. Она знала, что я иногда заглядываю в ее холодильник и выбрасываю оттуда просроченные продукты. Отчасти, я делал это в шутку, но только отчасти, потому что меня с самого начала удивила эта неприятная манера держать в холодильнике объедки до тех пор, пока они не заплесневеют. Мод ругала за это «ведьму», когда приходила к ней домой, но сама была такой же. Однако, если бы я только заикнулся о сходстве между ними, вечер был бы испорчен.
— Я выкинул позеленевший окорок, оставшийся с Рождества, — сказал я.
Стариков отправили домой, Густав переоделся: теперь на нем были армейские штаны, тяжелые ботинки и военная куртка, как будто он собирался участвовать в маневрах. Он поблагодарил меня за подарок, сказал, что надеется на скорую встречу, и отправился кутить.
Мы с Мод остались одни, она закрыла за ребятами дверь, прислонилась к ней и сказала:
— Да… Вот так оно, наверное, и будет…
— Так оно и есть, — сказал я.
— Я рада, что ты смог остаться.
— Я тоже.
— Мне тебя не хватало.
Она подошла и обняла меня. Мы так и стояли, обнявшись, пока она не спросила:
— Как поживает твоя маленькая блондинка?
— Она уже не маленькая и не блондинка, — ответил я. — Волосы у нее пепельные, а рост — метр семьдесят семь.
— Высокая и счастливая?
— Для своего возраста — да.
— А мы? Слишком стары для этой игры?
— Ну, уж нет, — ответил я. — Посмотри на свою мать.
— Они вне игры.
— Ты думаешь, Телеком на самом деле уснул? Он просто хотел вернуться домой, прежде чем выветрится шампанское.
Мод вышла в кухню. Она возилась с тарелками и долго смеялась, но вдруг обернулась и сказала:
— Это гложет меня до сих пор.
Она закурила косяк, который, казалось, вот-вот развалится у нее в руке. Она оперлась на раковину, стоя на одной ноге, носком второй — едва касаясь пола. Длинные красные ногти сжимали папиросную бумагу. Она закрыла глаза и выпустила дым, потом повернула голову и посмотрела на меня — молча и серьезно. Я тоже молчал, но был уверен, что она знала, о чем я думаю. Нас связывал этот проклятый договор. Пока он действовал, мы не могли остаться наедине. Кто-нибудь обязательно напоминал о себе: молодой или старый, друг или враг, мертвый или живой — это не имело значения. Что бы мы ни делали, с нами всегда был третий.
— Обещай, что останешься, пока я не усну, — сказала она.
Я пообещал.
— Пожалуй, я еще скручу тебе несколько косяков.
Те, что крутила она сама, были пожароопасны.
— Как это похоже на нас. Мы даже не достали омара.
Мы не достали даже тарелки, но уже обсудили мой уход во всех подробностях.
Я ушел в начале четвертого. Мод заснула в своей постели, не погасив лампу на прикроватном столике. Прежде чем выключить свет, я на секунду задержался, чтобы взглянуть на нее. Потом вышел на кухню, выпил стакан теплой минеральной воды и убрал со стола. Свалив объедки в мусорный мешок, я завязал его и отнес к двери, чтобы потом не забыть о нем и уходя выкинуть в мусоропровод.
