подыскивал слова, которые могли бы описать, к примеру, цвет ее глаз — как недавно наблюдал за розой, подыскивая слова для обозначения цвета ее лепестков на разных стадиях. Через некоторое время ее очертания снова стали расплываться.
— Вот видишь, — сказала она. — У тебя одни слезы.
— За что же ты просишь прощения?
— За что угодно. Взять хотя бы Вену, семьдесят девятый год, декабрь.
— Вена? — переспросил я. — Семьдесят девятый год? Декабрь? — Голова утвердительно скользнула внутри шарфа. — Ты была полна решимости. Я хотел рассказать, что произошло, но ты не слушала. Ты все знала наперед… ты вот-вот должна была родить… я не мог… потому что…
— Потому что?
— Потому что я боялся… и не хотел свободы.
— Знаю, — сказала Мод. — И я тоже. — Дыхание выровнялось. Морфин подействовал, и на минуту мне показалось, что она задремлет, хоть доза и была рассчитана на присутствие гостя. — Что вы там делали? — спросила она. — В Вене?
— Ты уверена, что хочешь знать?
Минутное промедление, и голова снова утвердительно скользнула. Наркотик дал Мод силы выслушать меня.
~~~
Расплатившись по счету в «Черном верблюде», я пытался закончить разговор с этим скучным, похожим на инженера, типом, который настойчиво звал меня выпить пива. На улице у дверей ресторана, на пронизывающем холоде, его тон изменился: дружеское приглашение теперь напоминало ледяной приказ.
— Думаю, вам следует пойти с мной. Я ждал Мод, вы ждали Генри. Нам есть о чем поговорить…
Это он отправил Мод телеграмму, указав место встречи. «Дабы уладить дело» — как он выразился. Чтобы она не ждала и не волновалась, чтобы, не дай бог, не затеяла полицейское расследование, которое потом так трудно прекратить.
— Всегда найдется какой-нибудь дотошный тип, который начинает копать, а тот, кто копает, всегда что-нибудь находит.
— Она ждет ребенка, — сказал я.
— Я все же думал, что она приедет, — ответил он. — Но приехали вы. Тем лучше.
— Как это?
Он взглянул на наручные часы. Я успел заметить старый, пожелтевший и нечеткий циферблат под стеклом в царапинах.
— У нас предостаточно времени. Полагаю, вы хотите увидеть своего друга?
— А как вы думаете.
— Вопрос в том, хочет ли он видеть вас. — Об этом я подумать не успел. Вполне возможно, что Генри не имел представления о том, что происходит, и не хотел напоминаний обо мне, Мод и остальном. Он даже не знал, что станет отцом. Посланник словно читал мои мысли.
— Об этом вы не подумали, — сказал он.
Я кивнул.
— Выпьем пива. Вам следует кое-что услышать.
Город он знал как свои пять пальцев — а может быть, просто очень хорошо подготовился к операции. Впрочем, одно не исключало другого. Он шел прямо к цели — небольшой пивнушке на узенькой улице. В пивнушке был свободен столик, находящийся в отдалении от других, и Посланник отправился прямо к нему. Дождавшись, когда я выдвину стул, он тоже сел. Судя по взглядам официантов, нас здесь ждали. В этой неприятной ситуации был оттенок нереальности, как будто все происходило по заранее подготовленной схеме. Это навязчивое чувство неотступно следовало за мной все время, что я провел в Вене, по дороге домой и долго после. Такое ощущение бывает вызвано ограниченностью выбора, оно возникает в ситуациях, начисто лишенных «развилок». Речь может идти о повседневных мелочах вроде утреннего выбора ботинок, галстука к рубашке, чая или кофе к завтраку. Тривиальности, создающие необходимую иллюзию свободы. Когда сокращается или исчезает пространство для маневра, в равной степени возрастает чувство утраты единственно значимого: необходимости выбирать, утруждать свою совесть.
Посланник выбрал сорт пива для нас обоих, попробовал и сказал:
— Свежее, хорошее.
Я пил, не чувствуя вкуса.
— О чем вы хотели рассказать?
— О некоторых обстоятельствах. Нужно кое-что уладить… — Он снова пригубил пиво. — Вы ведь понимаете, что имеете дело с серьезными вещами…
— Мы? Кого вы имеете в виду?
Он назвал тех, кого я переименовал в Генри Моргана, Мод, Стене Формана.
— Я не знаю, что вам известно, — сказал он. — Так что лучше расскажите. Мод наверняка доложила.
— Нет ни малейшего желания, — ответил я. — Дождитесь выхода моей книги.
— Мы можем сделать так, чтобы тебе ужасно захотелось все рассказать, — произнес он. — Но всем будет лучше, если это произойдет, так сказать, естественным образом.
Изначально этот человек производил впечатление добродушной услужливости. Вскоре оно сменилось расплывчатой неприязнью. Полагаю, что дело было не только в омерзительно голубых глазах и странном аромате леса.
— Не будем говорить о литературе, — сказал он. — Я слишком плохо разбираюсь в этом деле. К сожалению. Но я знаю, что книга может доставить множество неприятностей… если она заденет и раздразнит важного человека. Было бы обидно… в вашем случае… вы молоды и, наверняка, талантливы… обзавестись врагами понапрасну…
— Придется рискнуть.
— Возможно. Но скажем так… — Он склонился над столом и произнес без малейшего напряжения: — Когда увидите своего друга — сегодня, чуть позже, — вы измените свое мнение…
— Что вы с ним сделали?
— Не «мы», — возразил он. — Это другие. Если бы я не нашел их и не вмешался, то его… уже не было бы в живых. У меня другие методы работы.
Я не помню, выложил ли я все, что знал, уже тогда, за столиком в пивной, — или это произошло позже, когда я увидел, что осталось от Генри Моргана. Собственно говоря, это не так важно. Посланник узнал, что мне известно, и, исходя из этого решил, что еще следует сообщить. Он работал методом посвящения и воззвания к разуму, а если этот метод не срабатывал, то в ход шел метод исключения. Все могло закончиться по-настоящему плохо. Посланник не объяснял деталей — он умел говорить намеками, обращаясь к интуиции. Он не позволял себе ни единого высказывания, которое могло быть юридически истолковано как угроза. Достаточно было самой ситуации и того, что прочитывалось между строк, в тоне голоса, во взглядах и прежде всего в паузах. Молчание было главным инструментом запугивания. Это был непостижимый механизм.
Я получил некоторые отягчающие сведения о делах, которые Генри Морган и Стене Форман вели с Вильгельмом Стернером. Подробности оказались мерзкими, но я не слишком удивился. Равно как и списку того, что мне не следовало упоминать в своей книге — списку обстоятельств, о которых я должен был умалчивать, по меньшей мере, пока. Разумеется, это были вещи, которые рассказала мне Мод, чтобы дополнить повествование: сенсационные подробности и пикантные детали, которые я включил в рассказ от первой до последней буквы. Теперь же последовал контрприказ, подтверждающий правдивость слов Мод.
Эти требования были озвучены именно как требования. Я запоминал одно за другим, как в кабинете
