редактора подцензурного издательства, где из текста приходится исключать правдивые, но непригодные для публикации факты, — и это переживание, вероятно, роднило меня со многими европейскими коллегами той эпохи. Впрочем, по-настоящему меня изумила просьба Посланника о «небольшом дополнении».
— Я буду рад, если вы упомянете три слова… в любом подходящем месте…
— Зачем?
— Это как чек. Как подпись. Чтобы показать им, что мы договорились.
Я не понимал.
— Кому — им?
— Моим заказчикам.
— И что это за слова?
— Fleur de mal, — сказал Посланник.
— Что это значит?
— Цветок зла. По-французски.
— Я знаю, что значат эти слова, — сказал я. — Но что они будут означать в моей книге?
— Мои заказчики увидят, что вы все поняли. Что вы приняли поставленные мною условия… И оставят вас в покое. И нам больше не придется видеться. Неплохо для трех словечек?
Я молчал, онемев. Мне угрожали, требуя молчания, а теперь еще и намеревались посадить в моей книге цветы зла. Сказать было нечего.
— У вас было время переварить сказанное и прислушаться к голосу разума… — Но я не слышал этих слов. Я сидел в безвоздушном, беззвучном вакууме. Посланник работал на стадии воззваний к разуму. Казалось, она длилась вечность, но на самом деле наверняка не более часа, пока не настало время идти дальше, чтобы, как он выразился, «взглянуть на Генри».
Мод неподвижно лежала в постели, закрыв глаза. Мне пришлось наклониться, чтобы проверить, дышит ли она. Но как только я умолк, она повернула голову, не открывая глаз, однако с выражением, словно говорящим о том, что она все слышала и ждет продолжения. Но я не был уверен тогда и не уверен сейчас. Может быть, мне показалось. Может быть, она лежала в забытьи, крепком забытьи: открыв глаза, Мод очень удивленно посмотрела на меня и косо улыбнулась: «Привет… наконец-то…» — произнесла она почти обычным голосом.
Она здоровалась не со мной, а с Генри. Чтобы я ни говорил, перед глазами у нее был только он. Я знаю. Она переделывала все, что я рассказывал. Мод так быстро и безвременно состарилась, что больше не воспринимала мучительную правду.
На улице перед пивной Посланник поймал такси и назвал адрес, который я не успел разобрать. Мы ехали примерно четверть часа, к окраине — вероятно, западной: насколько я помню, мы не пересекали реку. Остановился автомобиль в частном секторе, у ворот в высокой железной ограде, за которой располагался сад, больше похожий на лес. Ворота не были заперты, и Посланник открыл их так же свободно и уверенно, как двигался в центре города. Слабо освещенная дорожка вела через сад к большому зданию, похожему на роскошное учреждение эпохи Габсбургов. Над незапертой входной дверью светила лампа, гостеприимно приглашая внутрь. Миновав пару плотных бархатных драпировок и некое подобие проходной, мы оказались в большом холле, где нашу верхнюю одежду принял гардеробщик. Гардероб был бесплатным.
Обстановка напоминала фойе театра — точнее, казино. Та же атмосфера — приглушенные разговоры, когда всем ясно, что настоящая игра происходит где-то в другой части здания.
Лишь на втором этаже слышалась музыка, венский вальс — наверняка известный. Посланник ничего не говорил, просто продолжал подниматься по лестнице. «Сверху лучше видно», — прошептал он. На втором этаже потолок был ниже. Там же находился бар, в котором призывно виднелись подносы с бокалами игристого вина. Но мы, очевидно, пришли туда не для того, чтобы пить.
Посланник открыл обитую мягким материалом дверь, и меня окатило волной музыки — живой музыки в исполнении маленького оркестра, расположившегося в галерейке первого этажа. Мы же находились этажом выше, на другой галерейке, с которой можно было окинуть взглядом весь зал. Внизу танцевало множество нарядных пар — мужчины во фраках и дамы в длинных платьях. Потолок украшала огромная люстра. Остальное освещение составляли подсвечники с искусственными свечами на колоннах, поэтому в зале было довольно сумрачно. Оркестр играл в полумраке, очевидно, не нуждаясь в нотах. Душная теплота сочеталась с затхлым запахом, словно обычно в этом зале сыро и холодно. Помещение было слегка обшарпанным: роскошь со следами упадка. Если бы мы находились по другую сторону железного занавеса, в соседней стране, то я решил бы, что это здание — старый дворец, экспроприированный и отданный какому-то государственному учреждению.
Посланник присел у перил, откуда был виден весь зал. Я присел рядом, послушно, не задавая вопросов. Это не требовалось. Ответы все равно прозвучали.
При ближайшем рассмотрении я заметил, что у всех танцующих скрыты лица: элегантными черными или белыми полумасками, либо полностью закрывающими лицо блестящими, разноцветными карнавальными масками. Все это выглядело как гротеск Джеймса Энсора.
Едва заметив эту деталь, я увидел, что один из мужчин хромает, с трудом успевая за тактом. Стараясь изо всех сил, двигался он все же скованно и неуклюже. У партнерши не было одной руки. Обратив внимание на другую пару, я заметил то же самое: мужчина двигался с трудом, а женщина имела осанку горбуньи. Тогда я обнаружил, что все пары в той или иной степени покалечены.
Посланник только этого и ждал. Взглянув на меня, он склонился и произнес:
— Вот… с женщиной в голубом…
Я взглянул в указанном направлении. Рослая женщина в голубом платье, с длинными распущенными волосами и маской, скрывающей все лицо, танцевала с мужчиной во фраке и похожей маске. Он волочил ногу и обнимал женщину за талию только правой рукой. Это был Генри Морган. Я узнал его по затылку — «затылку тяжелоатлета». Он всегда по-особенному склонял голову. Это был Генри, или то, что от него осталось.
— Они танцуют каждую ночь, — сказал Посланник. — Круглый год. Это единственное, на что они способны. И они счастливы.
— С кем танцевал ты? — спросила Мод.
— Только так и можно было выжить, — ответил я.
— Я знаю, — сказала она. — Но с кем ты танцевал?
— С тобой, конечно.
— Ты думал обо мне?
— Каждый день. Каждый час, каждую минуту.
— Я предала тебя.
— Я знаю.
— Твой друг… — произнесла она. — Он мне нравился.
— Мне тоже.
— Но он оказался трусом.
— Не то, что мы.
— Ты снова красивый.
— Ты тоже.
— Не надо лгать. Я знаю, что уже слишком поздно.
— Я люблю тебя.
— Скоро ты будешь свободен.
— Я не хочу.
— Придется.
— Что? Стать свободным?
— Позаботься о сыне.
— Он сам заботится о себе.
— Просто будь с ним.
— Я есть.
Открылась дверь. В комнату вошла мать Мод, благоухая сладким одеколоном. Я кивнул ей.
