не сыну, так внуку буду с рук на руки дело свое передавать. С нашим обозом и тронемся.
Сердце матери защемило. Давно она ждала этого разговора. Ее терзала тревога за сына. Мысли отца были другие. Василий уже бегло читал и писал, выучившись этому у безместного попа, который был человеком грамотным, но запойным. Отпускать Василия с дедом Федору не хотелось, поэтому-то он и пригласил в гости ротного писаря, умелого в рассуждениях.
— Конечно, ваше дело уважительное и небесприбыльное, — начал писарь, пригубив чарку, — но в наше время и то понимать надо, что без грамотных людей никуда не пойдешь. Вот отец мой камердинером у графа нашего был, а себе вольную выслужил, да и всю семью из неволи вывел. Я вот писарем ротным, а без меня их благородие майор Роман Гаврилович Крупоносов-Обсевский ни одного дела решать не станет. Кто к нему идет, сначала ко мне заглядывает. Ничего, хваление господу, живем, как люди, дом с флигелем. А все от грамоты. Надо вашего мальчонку по письменной части пускать.
— Стало быть, в кутейники? — обиженно гудел дед.
— Пошто в кутейники? — выбирая пальцами с деревянного блюда мосол получше, спокойно отвечал писарь. — Письменный человек — все. При уме тут большой выбор и по военной, и по статской службе.
— Он понятливый, отец Афанасий хвалят, — робко вставила свое слово жена Федора. Сам Федор больше молчал. Спорить с отцом ему было не с руки, а соглашаться тоже не хотелось.
Спорили долго. Наутро рассерженный дед уехал с обозом в Тверь без внука.
Отпросившись у сержанта, Федор Зуев с вечера долго начищал пуговицы и медали. Утром, по совету писаря, он направился к молодому князю, когда-то спасенному им.
Утро молодого князя начиналось в первом часу пополудня. После кутежа трещала голова. Отодвинув от себя чашку с кофе, князь, морщась, дернул шнурок, свисавший около кровати. В дверях, словно из-под земли, вырос камердинер.
И не успел его сиятельство капризно нахмурить бровь, как из-за спины камердинера появился серебряный жбан с крепким огуречным рассолом. Обливая тонкую пену кружев, князь пил с жадностью.
— Уф... Полегшало... Давай халат!
В накинутом на худенькие плечи парчевом халате князь сел перед зеркалом. Из соседней комнаты появились куафер и помощник камердинера. Один занялся прической князя, другой осторожно натягивал на княжеские ноги шелковые чулки и надевал туфли.
Князь скучал.
Камердинер, стоявший у кресла, чтобы обратить на себя внимание, переступил с ноги на ногу — самая большая вольность, какую он мог допустить в присутствии князя.
— Ну, чего?
— Ваше сиятельство, с утра, вот, у крыльца Федор Зуев стоит.
— Федор?.. Ну, что ж. Пусти.
Камердинер бесшумно исчез.
— А, служба...
— Здравия желаю, ваше сиятельство! — вытянулся во фрунт Федор.
— Ладно, ладно, — вяло махнул рукой князь. — Что скажешь? Докука какая есть?
— К вашей милости, ваше сиятельство. Насчет сына я. Пристроить бы куда, уж замолвите слово...
— Сына, говоришь? А по какой части ты его хочешь пустить?
— По письменной, ваше сиятельство.
— По письменной? — Брови князя удивленно взлетели кверху. — А что он у тебя, силен в грамоте?
— Бойкий парнишка, ваше сиятельство, его безместный поп учит.
— Вот как! — удивился князь. Ему вспомнился вчерашний разговор у графа Орлова. Для растущей промышленности нужны были знающие люди, а молодые дворяне в науку шли неохотно. Решено поэтому в академическую гимназию брать детей солдат, мелких чиновников и торговцев.
— Устроим твоего сына, Федор, — сказал он весело и потребовал перо и бумагу. Гусиное перо, поскрипывая, разбрасывало на голубоватой бумаге мелкие крапинки брызг.
Сколь я ни уверен в Вашем великодушии, со всем тем не могу думать, чтобы не наскучил моими просьбами.
Ваше достоинство, так же как и Ваше свойство, делают Вас столь нужным для друзей Ваших, что они всегда могут докучать Вам. Сие письмо доказывает это. Чиню Вам сию просьбу об Вашем покровительстве одному моему человеку по устройству сына его в гимназию вверенной Вашему попечительству Академии.
Надеюсь, что Вы приумножите Вашу ко мне дружбу, видя умножающееся во мне стремление к дружбе с Вами.
Прошу Вас доставить мне случай, удобный подтверждению того глубокого почтения, с которым остаюсь Вашим и пр.
Присыпав написанное песком из серебряной песочницы, князь свернул лист вчетверо и запечатал восковой печатью.
— На, Федор. С письмом в Академию пойди. Отдай секретарю. Ну, иди!
— Спаси господь ваше сиятельство, по гроб жизни благодетель наш...
— Ладно, ладно, иди, — махнул князь рукой. Резная дверь с массивными бронзовыми литыми ручками бесшумно закрылась.
Василию шел тогда десятый год.
— Новеньких ведут! — раздался крик в коридоре. В спальню влетел Ефимка Сорока в длинном залатанном кафтане и штопаных чулках.
— Где? — загомонили из полутемных углов голоса.
— Эво! — уперев нос в окно, показал Ефимка, — Сам Долбун ведет!
Подростки облепили подоконник. Долбуном воспитанники звали инспектора. Тот при разговоре долбил желтым от табака пальцем по головам, а палец у него был тяжелый, как клюв ворона.
Среди новеньких, оглядываясь по сторонам, шагал и Василий Зуев. В этом сером, заплесневелом здании ждала его новая жизнь. Как она обернется, чем порадует, к чему приневолит?
Долбун передал новеньких двум немкам, которые ведали пансионатом. Софья Шарлотта Мюллер и Катерина Лизавета Роммер получили эти должности за заслуги своих умерших мужей — придворного
