цирюльника и учителя танцев. Дородные, раскормленные на русских харчах, они жили сыто и беспечно. Грязные, вечно голодные русские мальчишки их интересовали мало.
Инспектора немки усадили пить кофе, а мальчишек отправили в общую спальню.
— Вести себя тихо, слушаться! — наставляла новичков фрау Мюллерша, как звали ее ученики.
— Ужин не будет. Ложиться так, — добавила вторая немка, — идите!
В спальне новичков окружили старожилы. Ефим Сорока по праву старшего спросил:
— Пирогов, поди, из дому принесли? А ну, делись!
Новички полезли, кто в узелок, кто в кошелку Уселись у окна — там все же светлее — и принялись жадно уничтожать домашние «заедки».
— Теперь держись, — поучал Сорока новичков, — житье у нас хуже казармы. Муштра. Холод. Света нет. А кормят никуда.
— А учат? — робко спросил Василий Зуев.
— Учат почем зря, — продолжал Сорока, — с девяти утра так до шести часов пополудня над книгами держат. Темно станет, так отпускают.
— А порют? — выглянул из-за спины Василия добротнее других одетый Артамон, сын сидельца винной лавки.
— Не жалей спину! — крикнул из угла худенький парнишка, зябко кутаясь в старый кафтан. Это был Илюша Алфимов, круглый сирота, взятый в ученики из воспитательного дома. — Какое тебе учение без порки, а особливо у немцев!
— А чему учат? — допытывался Зуев.
— Учат много, да плохо. Чтоб студентом при профессоре стать, немецкий и латинский язык знать надобно, — начал объяснять веснушчатый подросток Павел Крохалев.
— Профессора-то по-русски ни слова молвить не могут. Учение на немецком и латыни идет. Вот и долбим языки эти с утра до вечера. А учат тоже немцы, по-русски ни бельмеса. Тычет пальцем да и орет почем зря, а не поймешь, он за вихры да об стол, об стол.
За разговорами незаметно миновал вечер. Улеглись спать. Спали по двое-трое, сдвинув деревянные кровати и набросав на себя всю, какую ни есть, одежду.
Дни побежали, похожие один на другой. Долбежка немецких и латинских слов, грамматических правил, окрики и подзатыльники учителей, вечный холод и голодное урчание в животе.
Василий Зуев преуспевал в учении. Но казарменная жизнь в гимназии тяготила. Особенно тяжелым был понедельник. Побывавшие в воскресенье дома ученики с неохотой рассаживались в холодном, неуютном классе. Бормоча что-то себе под нос, в класс медленно вползала массивная фигура в камзоле табачного цвета. Это Карл Оттович Штлибер. Отдуваясь и отплевываясь, он грузно опускался на кафедру и, стащив с себя парик, вытирал багровую лысину клетчатым платком. Штлибера пригласили из Марбурга просвещать молодых русских аристократов, а подсунули этих кучерских и солдатских детей. И он их возненавидел. С похмелья у Карла Оттовича болела голова, одолевала изжога. Мутный взгляд его уставился на редкие ряды продолжавших стоять воспитанников.
— Зитц! — прохрипел он.
Головы моментально склонились над потрепанными учебниками и тетрадками. Задав ученикам урок, Карл Оттович подремывал за кафедрой.
Сопел и плевался учитель, тихо шелестели страницы учебников.
Хуже всего жилось в гимназии Илюше Алфимову.
Круглый сирота, он был вечно голоден. Если другие воспитанники на праздники уходили домой, где вдоволь наедались, то Илюше идти было некуда. Товарищи приносили ему гостинцы. Василий Зуев, едва успевший к началу занятий, незаметно под скамьей передал Илюше кусок пирога. Илюша взял его и, склонив вихрастую головенку, запустил зубы в пирог. Ел Илюша, давясь. Немец проснулся, прислушался и незаметно подкрался к Илюше. Одна рука подняла мальчика за шиворот, а другая вырывала из худеньких пальцев остатки пирога.
— Вас ис дас? Что это есть? Ученик моих занятиях жрать, швайн, как свинья...
Огрызок пирога полетел на пол, а над съежившимся Илюшей взметнулась трость учителя. Немец наносил удар за ударом по худой спине, по вздрагивающим плечам, по взлохмаченной голове Илюши. Мальчишка сначала терпел, потом закричал, но немец бил и бил его. Илюша начал хрипеть. Воспитанники привстали со своих мест. В них боролись страх и чувство товарищества. Первым не выдержал Василий Зуев. Он кинулся к Штлиберу, вцепился в палку обеими руками и повис на ней. За ним кинулись остальные. Немец отпустил Илюшу, без сознания упавшего на пол.
— Вас? Вас? Это бунт... нападать меня... — и, стряхнув с себя воспитанников, учитель выскочил из класса.
В этот день занятий больше не было. Илюшу, так и не приходившего в сознание, увезли в госпиталь. Ребята сидели кучками по углам темной спальни, тихо переговаривались.
— Жалко Илюшу. Совсем плохо ему.
— Наши фрау со своими гулянками провиант жрут, а мы подыхай. Только дома досыта и наедаешься...
— Выгонят теперь нас. Немец за немца всегда заступится, а в Академии только они и есть.
— Ну, черт с немцами и их Академией, — вмешался в спор медлительный Артамон, — я в приказчики поступлю к купцу Барышникову. А голова на плечах будет — и свое дело заведу...
— Эх ты, голова на плечах! Для чего же мы терпим? — горячился Василий. — Для умножения науки российской. Михайло-то Васильевич Ломоносов к чему зовет? Взять из рук немцев все, что можно, а потом и самому домысел иметь. Государство наше обширное, а сколь изучено?
— Пока ты до науки дойдешь, немец с тебя три шкуры сдерет, — ворчал Артамон.
— Пусть сдерет, — не унимался Василий Зуев, — мы мужики, у нас шкура крепкая.
— Учат плохо, зады и зады повторяем, на месте топчемся, — подал голос Павел Крохалев.
— Сам не плошай, книги есть — учи!
— Сам, сам, тяжело самому-то.
— Тяжело... Без труда не вытащишь и рыбку из пруда.
— Эх, выпорют нас, эх и выпорют!
— Не беда! Лишь бы не разогнали.
— Как-то Илюша сейчас? Отошел ли?
В спальне было сумрачно. Натянув на себя одеялишки, воспитанники засыпали тревожным, беспокойным сном.
Через два дня, так и не придя в сознание, Илюша умер. Своей смертью он спас воспитанников от нависшей над ними беды. Немцы присмирели. Случаи систематического избиения учеников были не в диковинку, а вот побои до смерти — это уже слишком.
В кабинете непременного секретаря Академии собрались академики и профессора. Проверкой были вскрыты массовые хищения, полный произвол и академическая запущенность в делах гимназии.
— Воспитанники ходят в бедных рубищах, претерпевают наготу и стужу, — гремел разгневанный голос Михаилы Васильевича Ломоносова, — при этом же еда их весьма бедна, иногда один хлеб и вода...
— Учителя в зимнее время дают лекции в классах, одетые в шубу, разминаясь вдоль и поперек по классу, — говорил проверявший гимназию профессор Котельников, — а ученики, не снабженные теплым платьем, не имея свободы встать со своего места, дрогнут, от чего делаются по всему телу нарывы, многие ради болезни принуждены оставлять хождение в классы...
После долгих и горячих споров порешили так.
Немца — учителя Штлибера — с тем же окладом перевести в академическую библиотеку. Ученикам гимназии учинить строгий распрос и предупреждение. Нерадивых из гимназии убрать. Директором
