— В этом мы похожи, Мюриэл. Я до сих пор не понимаю почему.
Она сделала шаг в сторону, и я снова ее видел. Хотя путь был теперь свободен, она стояла.
— Мне уйти? — спросила она. Я не понял, кого она спрашивала — его или себя. Она смотрела в сторону двери так, будто стояла в конце дороги длиной в тысячу миль.
— Возможно, это было бы лучше всего, — тихо ответил он.
— Ты бы так и сделал, — сказала она с тоскливой ноткой. — Совершенно предсказуемо.
— И абсолютно логично.
Я не заметил, кто из них двинулся первым. То ли подшутило освещение, то ли мое болезненное состояние, но, кажется, никто не двинулся первым: их руки не касались друг друга, а потом коснулись. Она стояла вполоборота к двери, Уортроп — вполоборота к окну напротив, и она легко поглаживала его ладонь.
— Я тебя ненавижу, Пеллинор Уортроп, — сказала она, не глядя на него. — Ты эгоистичен. И ты тщеславен. Даже его спасение было актом тщеславия. Он был… он вдвое больше мужчина, чем ты. Он рисковал жизнью, потому что любил тебя. Ты рисковал своей, только чтобы доказать, что он неправ.
Доктор не ответил. Он стоял прямо, как шомпол, слегка наклонив голову, в позе молящегося.
— Я каждую ночь молюсь, чтобы был бог, чтобы был суд за наши грехи, — продолжала она ровным голосом, теперь ее пальцы легко пробегали вверх и вниз по его руке. — Чтобы ты провел вечность в самой глубокой яме ада вместе с другими предателями.
— Кого я предал? — вслух поинтересовался он. В голосе не было злости, только любопытство. — Я вынес его.
Ее рука упала. Он напрягся, как будто утрата ее прикосновения была для него ударом.
— Ты его туда послал… Если бы не ты, он бы туда никогда не пошел.
— Это смешно. Я об этом даже не знал, пока ты мне не сказала…
— Он всегда знал, что будет расплата. Он не признавался себе в этом — он был не таким самоуглубленным человеком, как ты, — но в душе всегда знал, что будет цена, и заплатит ее он.
— Ты говоришь, расплата. Расплата за что?
— За любовь. За твою любовь ко мне и… — Она запнулась. — И за мою любовь к тебе.
— Но ты меня ненавидишь. Ты только что это сказала.
Она рассмеялась.
— О, Пеллинор. Как такой умный человек может быть таким непроходимо тупым? Почему Джон Чанлер мой муж?
Он не ответил. Она придвинулась ближе. Он по-прежнему не смотрел на нее.
— Джон знал ответ на этот вопрос, — сказала она. — А Джон и наполовину не так умен, как ты.
— У меня есть вопрос получше. Почему ты его жена?
Она дала ему пощечину. Он при этом проявил больше стоицизма, чем когда она убрала руку. Он даже не шелохнулся.
— Хоть бы ты там умер, — сухо сказала она.
— Твое желание чуть не исполнилось.
— Не в Канаде. В Вене. Если бы ты умер в Вене, я смогла бы изобразить скорбящую невесту и пасть на твою безвременную могилу. Джон теперь был бы счастливо женат на какой-нибудь легкомысленной нью-йоркской светской львице, а я бы снова влюбилась. Я бы не пребывала в этом аду — любить человека, которого я презираю. Потому что пока ты ходишь по этой земле, я буду тебя любить, Пеллинор. Пока ты дышишь — здесь или за десять тысяч миль отсюда, — я буду тебя любить. Я не могу не любить тебя, поэтому решила тебя ненавидеть… чтобы любовь не была невыносимой.
— Ты… Ты не должна… Мюриэл, есть вещи, которые мы никогда не должны… — Впервые на моей памяти монстролог с трудом подыскивал слова. — Ты не должна мне такого говорить.
— Нет, я хочу, чтобы ты это услышал. Я хочу, чтобы ты думал, об этом до конца своей жалкой жизни. Ты бросил меня ради холодной и бездушной любовницы, и я хочу, чтобы в тот день, когда Уилл Генри наконец навсегда покинет тебя, ты думал об этом и чтобы думал каждый из оставшихся дней, пока не состаришься и не будешь в одиночестве умирать на смертном одре, пока не заплатишь по долгам, пока не расплатишься за свою жестокость.
Как падающий человек хватается за все, что подвернется, пусть и за самое слабое, он сказал:
— Уилл Генри никогда меня не оставит.
Я был уже в постели, когда он открыл дверь в спальню. Через прикрытые веки я видел, как он смотрит на меня. Дверь тихо закрылась. Потом снова открылась. Он назвал мое имя. Я не ответил. Он захлопнул дверь.
Я снова слышал их голоса. Или думал, что слышал. Я внезапно почувствовал страшный жар, и мое дыхание участилось. Я подумал, не начинается ли у меня лихорадка. Может, я слышал совсем не голоса, а их эхо — память, материализованную ядом Смертельного Червя. Я вернулся в спальню, когда он повел ее к двери — конечно, Мюриэл уже ушла, Я вспотел. Паранойя… бред… жжение в мочеточнике. Я пересчитывал по одному. Гангрена, кровотечение. Я просунул руку под ночную рубашку и осторожно ощупал яички. Распухли ли они? А как узнать, что они распухли? Нельзя сказать, что я каждое утро их замерял.
Журчание голосов в соседней комнате то мягко нарастало, то опадало.
Я закрыл глаза, и мне показалось, что что-то скользнуло, расслабилось, распустилось, как плохо завязанный узел, и в эту расслабленность волной вкатились голоса; я ощущал их как подводное течение в огромном море, в котором я плыл.
«Последнее представляет большую опасность… Ты будешь чувствовать себя обычно, а в следующую секунду уверуешь, что можешь летать».
Я не могу утверждать того, чего не видели мои глаза.
Но я не хочу и ставить это под сомнение.
Я знаю, что не был самим собой; я знаю, что в моей крови плавал яд.
Но в соседней комнате были голоса, а потом их не стало; не было закрывания двери и слов прощания.
Голоса в соседней комнате затихают и больше не возвышаются. В пустом пространстве, где они были, женщина поднимает свои изумрудные глаза. В них — зеркало, которое высвечивает его, дает ему форму и содержание. Без света этих глаз в нем меньше содержания, чем в его тени.
Что мы дали?
Он один бредет по запустению; ветер свистит в высохших костях; воды нет.
В ее глазах — родник.
Что мы дали?
Он видел то, что видит желтый глаз; он молился в заброшенном соборе среди высохших костей, преклонив колена на развалинах; он слышал, как его имя произносит сильный ветер, напевают сухие ветви, скрипящие в бесплодном воздухе.
Он все это познал. Он монстролог. Он слишком долго пребывал в опустошении.
Теперь в ее глазах — изобилие.
Кто-то взялся бы о них судить. Я нет. Если это был грех, то он был прощен — освящен самим собой. Он встретился с собой в девственности ее глаз и получил отпущение грехов на ее алтаре.
В соседней комнате их тени смыкаются и сливаются в одну. Голодный мужчина насыщается; он утоляет жажду из потока родниковой воды. Ее сладкое дыхание. Ее золотистая в отблесках огня кожа. Хотя бы на время он вкусил то, чего не может ему дать загадочная любовница, ради которой он отверг свою любовь. Из-за этих глубоких, как море, изумрудных глаз Пеллинор Уортроп наконец нашел себя в другом человеке.
