– Плетни убрали? – неожиданно спросил Митька.
– Убрали. Нет зараз плетней, – тихо и грустно сказал Михаил Аверьянович.
– Хорошо, – Митька шумно вздохнул. – Тут и я ночью свою руку приложил вон к ихним плетням, – указал он на Польку Паву. – Не стерпел…
– Зачем же ты хоронишься?
– Боюсь, дед, посадят. И она пропадёт с малым. – Митька вновь глянул на притихшую, напряжённо слушавшую их разговор Польку.
– Но ведь и это не жизнь.
– Знаю. А что делать?
– Как что? Власть-то наша. Раньше, при царском режиме, в моём саду Фёдор Гаврилович Орланин от жандармов прятался. То понятно. А ты от кого?.. Гоже ли это, а? Приди в сельсовет, покайся, повинись – и тебе простят. Не враг же ты, не шпиён? Ну, может, дадут год принудиловки – невелик срок. Ты молодой. Отбудешь, вернёшься с чистой душой. Парень ты крепкий и, кажись, с головой. Добре?
– Нет, дед. Я вернусь, а они Пелагею к отцу отправят, на Соловки, аль ещё куда… А что я без неё? Зачем мне всё… всё это, когда без Полины белый свет не мил? Всё одно повешусь. Это уж я точно тебе говорю, старик… Так не выдашь?
– Не выдам, – твёрдо сказал Михаил Аверьянович и сразу же нахмурился, посерел лицом, думая о чём- то своём, глубоко скрытом.
– Спасибо, отец…
– Не за что. Но ежели, Митя, худое кому из людей сделаешь, тогда не обессудь – заявлю. Я не потерплю, чтоб в моём саде скрывался преступник. Не для того сажал я сад свой. Запомни это, Митрий!..
От их ли голосов, от солнечных ли зайчиков, добравшихся до лица и защекотавших его, но ребёнок проснулся и громко, на весь сад, заплакал. Полька встрепенулась опять, подхватила его на руки и, торопясь, не стыдясь постороннего, широко распахнула кофту и, придерживая левой ладонью большую, всю в синих жилках грудь, дала её ребёнку. Мальчишка заурчал, замурлыкал, ещё больше вывернул облитые молоком пухлые губки и, кося на Михаила Аверьяновича глазёнки, принялся жадно сосать.
– Чем же вы харчуетесь? – спросил Михаил Аверьянович.
– А чем бог пошлёт, – ответила Полька Пава, мерно раскачиваясь, баюкая сына. – Зимой тяжело было. Как бы не Митина мать, померли бы с голоду. Она приносила по ночам кой-какую еду. А Настенька, подруга моя, твоя внучка, вместе с матерью, тётей Фросей, яблоков сушёных присылали с Митиной матерью. Ну, а сейчас полегче маленько стало. Прошлогоднюю картошку собираем, сушим, а из крахмала пекём лепёшки с конским щавелем. В Игрице ракушки собираем, варим похлёбку. А теперь вот моркошка дикая пошла. В лесу много съестного. После половодья раст копали, рвали слёзки. Молоко мать приносит. Так вот и живём…
– А где ж от половодья-то спасались?
– В Панциревке. У Пищулиных… Дедушка, кто теперя в нашем доме?
– Кажись, правление туда перебралось… Ну и как же думаете дальше жить?
– В город подадимся. В Саратов. Вот Андрюха наш маленько подрастёт, и к осени – в город. Там ведь у меня брат, на заводе работает, – сказал Митька. – Нам бы только справки…
«И этому справки. Всем справки», – подумал с какой-то смутной тревогой Михаил Аверьянович и тут же вспомнил про сына Николая, работавшего секретарём в сельсовете.
Насосавшись, ребёнок снова заснул. Мать положила его на этот раз под яблоню. Михаил Аверьянович стал обрывать цветки, и цветки эти, как первый, ещё нежный, чистый, пушистый снег, запорхали между ветвей, и через полчаса внизу было всё белым-бело, и ребёнок спал уже в этом белом пахучем царстве, на ничтожно малом кусочке огромной и тёплой планеты, на которой нашлось и ему место, не ведающему ни того, что творилось вокруг него в этом необъятном, растревоженном мире, ни того, для каких – малых, великих ли – дел родился он, новый житель земли.
– Ну, бувайте! – сказал Михаил Аверьянович, когда работа была закончена. – А ты, Митрий, подумай о моих словах. Ты не бандит, а живёшь в лесу, как те, зелёные…
Митька не ответил.
Возле шалаша Михаила Аверьяновича стоял Карпушка. В волнении сообщил:
– Почудилось мне, Михайла, будто дитёнок гдей-то заплакал.
– Почудилось, – сказал Михаил Аверьянович, пряча от Карпушки глаза. И заспешил перевести на другое: – Ты кончил с Подифоровым?
– Кончил. Сейчас пойду шалаш свой поправлю. Хоть мы с тобой и приятели, а два медведя в одной берлоге не живут. Лучше уж я буду там, а ты – тут. Так-то надёжнее сторожить колхозный сад. Вот бы нам ещё книги какие по садову делу. Ванюшка обещал раздобыть. Хотят они нас с тобой к самому Мичурину в город Козлов командировать, чтобы поглядеть, как там у него, опыт, стало быть, перенять. – Размечтавшись, Карпушка уже подстёгивал и без того резвую свою фантазию, и она неудержимо понесла его. – А потом пригласим и его к себе в гости. Наш сад через десять – пятнадцать лет наилучшим во всём Сысыере будет, из заморских стран зачнут наведываться к нам, учиться у нас, стало быть… А когда построим коммунизм, вся наша Земля-планида будет один сплошной, без единого голого пятнышка, сад. Это я уж точно знаю, в учёной книжке так пропечатано. Вот оно какое дело, Михайла!.. Ну, я пойду подновлю шалашишко. А когда мы за осокорь-то возьмёмся? Можа, оставим его для красы, а?
– Потом порешим и с осокорем. Сейчас не до него. Ты иди делай своё дело.
Случилось так, что, отыскивая для шалаша сухие палки, Карпушка забрёл и к черёмухе, под которой было убежище Митьки Кручинина и маленькой его семьи. Сам Митька спал. Карпушку видела лишь Полька Пава. Обнаружив такое, Карпушка так перепугался, что уже через десять минут был в Савкином Затоне, а ещё через час Митька был арестован и отправлен в Баланду.
Польку Паву с ребёнком оставили у Митькиной матери.
