абстрактного сознания и будет воспринимать мир таким, каков он есть.
Он хотел этого и усилием воли пытался отодрать себя от прошлого, но получалось, будто песочные часы переворачивал: золотистая струйка мыслей о потерянном мире вновь текла помимо его желания.
В Пикулино между домов дотаивали последние сугробы, и солдатики, несмотря на поздний час, собирали подснежники – сгребали вытаявший зимний мусор. И здесь его никто не узнавал и никто не обращал внимания, разве что воин с граблями сказал своему товарищу:
– Гляди, какой автомат интересный.
Шабанов сразу же отправился к командирскому дому, хотя ключи от квартиры и одежда оставались на КП в личном шкафу, однако топать еще два километра не было никаких сил. Он поднялся до двери Заховая, позвонил, прислонясь к косяку. Открыла старшая дочь Ульяна, сначала отдернулась, потом узнала, немо вытаращила глаза.
– Ключи, – сказал он.
– А папы нет дома...
– Мне нужны ключи.
Дочка особиста засуетилась и с испугу сначала отдала ключи, затем спохватилась, выскочила на площадку, пошла следом по лестнице.
– Там опечатано! Мы начали клеить обои... Потом опечатали дверь...
– Пропала халтура, – буркнул он, проткнул бумажки на скважинах, открыл замки и, войдя в квартиру, сразу же заперся, включил свет.
Повсюду царил ремонтный кавардак: сдвинутая с мест казенная мебель, сорванные обои на полу, ведра, банки, кисти... Он перешагнул через все это, сунулся на кухню, затем ушел в спальню, сел на диван и стал разуваться. Сорванная в каменной осыпи подметка неожиданно и некстати напомнила ему Агнессу.
Когда она явилась к Шабанову в беседку с «принцессой» в руках и летном костюме вместо свадебного платья, на левом ее ботинке тоже недоставало подметки и она заметно прихрамывала.
Потом ничего, привыкла...
Он отшвырнул обувь и повалился на диван. И лишь ощутив под спиной ком, вспомнил, что не снял НАЗ. Вставать больше не хотелось, потому Герман выпутался из лямок, выдернул ее из-под себя и тут заметил парашют, торчащий из горловины, потянул его, ощущая, будто вытягивает из себя память...
– Это будет наше брачное ложе, – сказала Агнесса, расстилая его на мшистой земле – играла, как в детстве играют мальчик и девочка, уединившись где-нибудь на сеновале или чердаке. – Смотри, как мягко! А шелк такой приятный на ощупь...
– На брачное ложе нужно стелить тигровую шкуру, – вспомнил Шабанов. – Есть такой обычай на Кавказе...
– Тигровую шкуру?! – встрепенулась она и тут же добавила с сожалением: – Но ее нет, здесь не водятся тигры... Пусть наше ложе будет покрыто парашютом! Я видела, как ты спускался на нем, и еще тогда подумала – вот бы лечь на купол и поваляться!
– Тогда он был наполнен воздухом...
– Хорошо! Сейчас мы его снова наполним!
Ткань под ними вдруг стала вздуваться и, отрываясь от земли, превратилась в упругий шар...
Герман затолкал, забил в НАЗ вытянутый клок шуршащей, будто змеиная шкура, ткани, запнул мешок в дальний угол и снова лег. Эх, снова бы впасть в анабиоз, закрасить, затушевать, заспать все, и очнуться с ясной головой и чистой душой, вернуть не тот утраченный мир, показанный Агнессой, а прежний, земной и реальный...
Он закрыл глаза и лежал так около часа, уговаривая себя спать, потом расстелил постель, разделся и лег под одеяло – должен сработать стереотип поведения; провалявшись еще час, включил телевизор. Раньше этот «ящик» помогал не только от навязчивых мыслей, но и от бессонницы. Шла развлекательная программа, юмор был припошлейший, на уровне живота, когда бьют барабаном по голове или тортом по морде, да еще к этому был приписан заэкранный дурной и беспричинный смех.
Вместо сна вскипало раздражение, однако он заставил себя смотреть и слушать минут двадцать и внезапно почувствовал в себе яростное озлобление незнаемой раньше силы, однако же без всякой истерики. С тем же старческим спокойствием Шабанов открыл окно, аккуратно отключил телевизор от сети, антенны и выбросил на улицу. Там похолодало, сеял мелкий дождик и пробрасывал снежок...
– Дождешься тут лета, как же! – прорычал Герман и захлопнул створки окна.
И вспомнил, что в эту пору наступают черемуховые холода – странное, почти необъяснимое явление природы. Ну почему, почему на зацветающую землю, на белопенные, благоухающие берега Пожни каждый год в одно и то же время наваливается стужа? Не раньше и не позже, а именно в тот момент, когда расцветает черемуха?!..
– Напиться! – вдруг осенило Германа. – Нажраться, чтоб рога в землю, и придет покой!
Нет, разумеется, – похмелье, головная боль, тошнота, но все это лучше, все иного порядка, иного качества... Он помнил, что в доме нет ни капли спиртного, и потому, наскоро обрядившись в спортивный костюм, набросил летную куртку и выскочил на улицу. Ночных магазинов в военном городке не существовало по известным причинам, однако у прапорщика Сучкова в гараже существовал подпольный, и по этой причине ему приходилось ночевать в собственном «жигуленке» – зимой и летом в железном, неотапливаемом боксе. Шабанов пробежал дворами, напрямую, молясь по пути, чтобы Сучков (ударение делали на первый слог) не упылил в Читу за товаром.
Не упылил, оказался на месте и открыл после условленного стука.
– Дай бутылку, – Герман протянул деньги.
– Бери две, – сказал прапорщик, считая купюры в полной темноте – знал их на ощупь. – Все равно два раза бегать...
– Давай три.
Сучков подал водку – чистый, суровый самопал собственного приготовления: слитый из противообледенительных систем спирт разводился водой тут же, в гараже, разливался по бутылкам и закупоривался, как на заводе.
– А девочку, м-м? Есть две, на выбор.
– Это идея! Давай без выбора.
– До утра полштуки наших. И бабульки вперед.
В черных недрах бокса послышался шлепок закрываемой автомобильной двери. Шабанов отдал деньги и, не дожидаясь, когда путана выберется из гаража, пошел вперед, распихивая бутылки по карманам, а одну оставил в руках, как гранату – словно на амбразуру лез.
Она догнала уже возле домов, что-то доедала на ходу.
– Привет! Меня зовут Анжелика.
– Ладно, – обронил он, даже не замедлив шаг. – Пусть будет так. Давай выпьем из горла?
– А что, мы никуда не пойдем? Прямо здесь...
– Нет, пойдем. Выпить хочется.
Он отвинтил крышку и сделал три больших глотка. «Ночная бабочка» подала ему остатки бутерброда с колбасой.
– Закуси. – Отпила глоток. – Мне много нельзя.
Шабанов сжевал закуску с отвращением, словно комок грязи, однако не стошнило – значит, уже начался процесс адаптации.
Когда подошли к дому, Анжелика чего-то испугалась.
– Ты здесь живешь?
– Живу, пошли, – бросил он, открывая дверь подъезда. – Что, пхашароп?
– Как?.. Не знаю... Что значит...
– Пхашароп значит только пхашароп и ничего больше.
– Здесь опасно. Сучков запретил, – она вроде бы даже попятилась, – командирский дом, если увидят...
– Деньги заплачены, вперед!
На лестничной площадке, пока он отпирал дверь, она откровенно рассматривала его и, прежде чем переступить порог, спросила осторожно:
