народ во власть-то такую поверит? Как же он пойдет за ней, ежели с грабежа начинается? Ты ведь на всю дорогу веру отобьешь. Я им говорю тут, хвалю-нахваливаю. Я им тут золотые горы сулю, а ты… А ты…
Коркин вышел, тихо притворил за собой дверь. Ульян Трофимович опустился на лавку и уставился в огромный черный зев печи, где когда-то пекли общественный хлеб.
– Мне-то ясно, почему такая политика, – сказал Елизар Потапов. – Большевики чуют, что Сибирь вот- вот от России отойдет. Свое правительство будет. Вот и хотят весь хлебушек вывезти. С драной овцы хоть шерсти клок… Вывезут, а там – трава не расти.
– Не может быть. – Ульян Трофимович помотал головой и бросился к окну.
– А я, пожалуй, поеду! – вдруг засобирался Елизар. – Своим скажу, пускай прячут. Да ведь, боюсь, не поверят мне! Ведь не поверят, а?..
Продотряд, разобрав винтовки, уже вышел на улицу; Коркин давал какие-то распоряжения и показывал рукой на избы. Вокруг, застыв в растерянных позах, стояли мужики, бабы, ребятишки…
Когда продотрядники пошли по домам, Ульян Трофимович спохватился, что все еще сидит в пекарне, выбежал на улицу, заметался по двору, не соображая, что делать и как остановить грабеж. Потом он в отчаянии встал перед толпой сельчан, поклонился в пояс и закричал:
– Простите! Простите уж Советскую власть! Люди добрые, простите! Не по злому умыслу, истинный бог!
Мужики и бабы, к кому уже зашли во дворы продотрядники, кинулись к своим избам.
– Ой, ратуйте, люди-и! – понеслось по селу. – Грабя-ат!..
Ульян Трофимович упал на колени, застонал:
– Простите! Простите, ради Христа!
12. В ГОД 1920…
Тележные следы тянулись по степи от холма к холму. Смирившийся и поневоле ставший единомышленником Бутенин шагал позади Андрея и сердито сопел в затылок. Он стер себе ногу и теперь прихрамывал; спина и плечи потемнели от пота.
Так они отмахали верст пять, и Андрей уже шарил взглядом по степи в надежде отыскать знакомые приметы или сам курган, как неожиданно тележные следы начали истончаться: колеи от одиночных повозок отваливали то вправо, то влево, и скоро под ногами остался один-единственный след – неровный, змеистый и едва приметный в траве. Андрей поначалу шел уверенно, надеясь, что колеи где-нибудь впереди непременно сойдутся и приведут на место побоища, к кургану, однако, покрутившись возле солончаков, след вообще пропал, и только молодая сочная трава колыхалась под утренним ветерком. А тут еще Бутенин, словно предчувствуя неладное, стал поторапливать, понукать вопросами: скоро? нет?
– Скоро, скоро, – отмахивался Андрей и прибавлял шагу.
Сориентировавшись по солнцу, он двинулся по направлению к Уфе, и на какой-то миг ему показалось, что местность знакома; ощущая, как бухает сердце и шелестит кровь в ушах, он едва не бежал. Бутенин вроде тоже воспрянул духом и заспешил следом
У Бутенина наконец лопнуло терпение. Он в который раз переобулся, поднялся с земли и вдруг закричал, распаляя себя:
– Сколько еще бегать? А? Ну, где твой курган, где?! Завел черт-те куда! Если ты стрекануть надумал – не выйдет! Не на того напал! В душу…
– Молчать! – рявкнул Андрей и, резко повернувшись к конвоиру, сжал кулаки. Бутенин умолк, лицо вытянулось; румянец на бледных щеках его разгорался странно: сначала в крапинку, словно тифозная сыпь, затем порозовели скулы и подглазья. Он сглотнул слюну, торопливыми руками стал застегивать ремень. Андрей отвернулся, утер потное лицо жестким рукавом. Ветерок холодил спину, но солнце уже припекало и слепило, так что смотреть можно было только вприщур. Вдруг он услышал тихий шорох у ног и в то же мгновение увидел черную гадюку. Змея подползала к пальцам, блестящая и холодно-равнодушная, протекала меж трав, держа на весу маленькую тупую головку. Андрей замер и лишь чуть подогнул пальцы на ногах, будто в тесной обуви. Гадюка на секунду остановилась, еще выше вскинула головку и несколько раз выбросила изо рта тонкий, стремительный язык, ощупывая впереди себя пространство. Желтоватый кончик хвоста ее нервно дергался по сторонам, тело взбугрилось, и тугой желвак, пробежав от шеи к середине туловища, вздыбил его, как жесткую веревку. Андрей прикрыл глаза и в то же мгновение ощутил на ноге мертво-холодное тело змеи. Расслабленная и успокоенная, она неторопливо переползла, перетекла через его голую ступню, оставив влажный, знобящий след.
Он открыл глаза, поднял голову и увидел, что Бутенин с ужасом смотрит на его ноги, а руки конвоира машинально одергивают и разглаживают складки под ремнем. Ребячий его рот перекосился, глаза поголубели, и зрачки в них истончились до едва видимых точек.
Андрей привычно пробежал нервными пальцами по шраму и бросил уже на ходу:
– Идемте, у нас мало времени.
Андрей вдруг вспомнил, как шел он со своим полком по степи в Иванов день и как красноармейцы обливались водой. На смерть шли, сердцем чувствовали – не пригодится больше вода в горячей степи, да вот умом понять этого не могли. Не могли и не хотели.
– Андрей Николаич, смотри! – неожиданно громким шепотом проговорил Бутенин. – Человек.
В той стороне, где курился дымок, Андрей заметил белую человеческую фигурку. Травы стелились возле него, выглаживались под ветром до блеска, человек же был неподвижен.
– Каменный… – проронил Андрей.
– Да нет, вроде шевелится! И сидорок на плечах!
Вскоре они настигли незнакомца, и Андрей увидел перед собой щуплого старика в белой длиннополой одежине, высокого ростом, но сгорбленного, будто постоянно кланяющегося. На узкой спине болталась тугая и легкая котомка. Когда он опирался на палку, то по ней, как по дереву, поднимался вверх, распрямлялся и тут же заходился в кашле. На непокрытой голове сквозь редкие седенькие волосы просвечивала бурая от загара лысинка.
Старик распрямился, откашлялся и теперь вытирал слезы, жмуря белесые глаза. Губ у него совсем не было, как, впрочем, и зубов; рот провалился, белая борода не скрывала втянутых морщинок.
– Ты кто? – спросил Андрей. – Как зовут?
– Русин я, – пролепетал старик, выжимая из глаз остатки слез.
– А что тут делаешь?
– Живу…
– Ладно, слушай меня внимательно. – Андрей говорил громко: похоже, старик был глуховат. – Здесь где-то два года назад бой был. Понимаешь? Красные и белые… Слышал, нет? Красные за железную дорогу прорывались, а белые навстречу пошли. Ну?
– Не слыхал, – промямлил старик. – Не понимаю…
– Не понимаешь или не слыхал? – злился Андрей.
– Не понимаю…
– Тьфу! – выругался Андрей. – Ты русский? Я же тебе русским языком объясняю: бой был. Красные и белые, в степи. Где-то здесь. И все погибли! Человек семьсот!
– Погибли, знаю! – слегка оживился старик. – На Иванов день.
– Верно! – обрадовался Андрей. – На Иванов день! Так где? Где их похоронили?
– А тама! – Старик махнул рукой в сторону железной дороги. – Вон за угором!
– Так пошли! Пошли! – заторопил Андрей. – Веди!..
Старик привел их на место, и Андрей сразу, еще издали, узнал его: вот балка, где белый эскадрон рубил правый фланг полка, а на горизонте дыбится тот самый холм, на котором окопался заградотряд мятежных чехов.
Обгоняя старика, Андрей побежал вперед, берегом балки. Конечно, вот здесь он скакал, чтобы остановить рассыпающуюся по степи роту, а в этом месте, кажется, под ним убило коня.
