– Батюшка, я сыночка ищу, – сказала она, потеряв терпение. – Будь милостив, скажи, нет ли у тебя моего сына?
Начальник вытаращил глаза и грозно наморщил лоб.
– Кто такая? Па-ачему здесь?
– Сыночка ищу, соколик, сыночка! – просительно вымолвила мать Мелитина. – Смилуйся, погляди в карточках. Березин его фамилия…
– Убирайся отсюда! – закричал начальник. – Нет тут никаких Березиных! Не лагерь, а проходной двор, честное слово!
– Как же нет-то? – изумилась мать Мелитина. – Что же тогда жаворонок поет?
– Какой жаворонок? – растерялся было тот и прислушался. Вольнонаемные писаря подняли головы от карточек, уставились на мать Мелитину и тоже будто прислушались.
– Птичка такая, – пояснила мать Мелитина. – Слышу, здесь он. А зовут Андрей Николаевич. Или Александр Николаевич.
Начальник вскочил и показал на дверь.
– Пошла отсюда! Уберите ее с территории!
– Не гони, батюшка, погляди в карточках! – взмолилась она. – Все равно не уйду, пока не узнаю. У тебя он, ты проверь!
Худенький стрелок, парнишка еще, взял мать Мелитину за локотки, подтолкнул к двери:
– Иди, баушка, иди!
А сам так смотрит, будто выманивает ее глазами. Повиновалась мать Мелитина, вышла. Стрелок же все дальше, к воротам толкает и шепчет:
– Здесь он, здесь… Я его знаю… На поселке работает, по утрам из лагеря ходит…
Мать Мелитина взяла его руку, опустилась на колени, стала целовать, прижимаясь лицом. Стрелок смутился, но руки отнять не посмел.
– Встань, баушка, – зашептал, озираясь. – Увидят люди, встань.
– Укажи, где он? – спросила мать Мелитина, не отпуская руки.
– В школе, на поселке он, – чему-то радуясь, сказал стрелок. – Детей учит… Иди к нему! Там и повидаешься, на воле.
Подвел он мать Мелитину к воротам, рассказал, как найти тот поселок, и выпустил из лагеря.
– Отцу-матери поклонись, – сказала она на прощанье.
Откуда-то вывернулся сенбернар, взвизгнул по-щенячьи весело, потянул за собой, причем в сторону поселка. Поначалу мать Мелитина и в ум не взяла, подумала о собачьей радости как о своей: она сыночка нашла, сенбернар хозяйку. Но на окраине города сбилась с пути, заплутала среди улочек и домиков- засыпушек, только хотела спросить дорогу к поселку, как пес прыгнул на грудь, лизнул в лицо и позвал куда-то в сторону. Прошла мать Мелитина за собакой с версту и очутилась на трамвайных путях. А там, в конце их, и должен быть поселок.
– Веди, веди, батюшка, – тяжело дыша, попросила она. – Волей твоей Господь нас ведет…
Поселок, как и лагерь, весь состоял из бараков, поставленных в ряды. На вид казался маленьким, но когда вышла мать Мелитина на центральную улицу, глянула вдоль нее – поселку конца и края нет. Кажется, вся степь бараками застроена. И вроде новые, а будто в землю вросли, до чего низкие. Вдаль посмотришь – чудится, одни крыши на земле стоят. Кругом пусто, хоть бы один человек навстречу попался, и ни скотины, ни курочки. Темные окна без занавесок, бельевые веревки пустые ветром качает – то ли не жилой поселок, то ли попрятались люди. Но вот же тропки по снегу натоптаны, там детские следы, словно птичьи крестики…
И дыма нет над шеренгами труб.
Тихо, как на старом, заброшенном кладбище. Тут и жаворонок умолк, хотя всю дорогу позванивал в морозном небе.
Остановилась мать Мелитина, огляделась беспомощно – куда идти? Однако сенбернар схватил за подол, дернул сердито, потащил вперед.
– Здесь ведь и людей нет, батюшка, – пожаловалась она. – Куда же ведешь меня, Господи?
И случилось неожиданное. Сенбернар отскочил на трамвайные рельсы и залаял. Густой, гортанный голос его откликнулся эхом, стряхнул оцепенение, и откуда-то с параллельной улицы послышался курлыкающий гомон. А через мгновение на трамвайные пути высыпали дети. Орава рассыпалась, растеклась вдоль бараков, и мать Мелитина не успела даже рассмотреть лиц. Перед глазами мелькали совершенно одинаковые спины в великоватых телогрейках, суконные шапчонки на оттопыренных ушах да пимишки с завернутыми голенищами. Дети были похожими друг на друга, как и бараки, как темные окна и трубы на крышах.
Сенбернар же, овладев голосом, трубил теперь на весь поселок, задрав морду в небо.
Она увидела Андрея в устье переулка, откуда только что выбежали ребятишки. Он шел медленно, засунув руки в карманы, смотрел по сторонам и улыбался. Почему-то он показался матери нескладным, неказистым, словно болезненный подросток: детская суконная шапка едва прикрывала затылок, рукава телогрейки были по локоть, однако шрам на бритом лице разглаживался и скрадывался в морщинах улыбки.
Андрей остановился возле трамвайного пути, поглядел в обе стороны и увидел сенбернара. В тот же миг пес сорвался с места, в несколько прыжков достиг Андрея и прыгнул к нему на грудь. Андрей пошатнулся, сдерживая равновесие, засмеялся и обнял собачью голову.
– Сашенька! – окликнула мать Мелитина.
Андрей встрепенулся, пошел навстречу. За спиной матери Мелитины послышался низкий, дребезжащий грохот.
– Маменька…
Спаренный трамвай остановился рядом с ними, распахнулись двери, но в первые секунды никто не выходил. В переполненном чреве трамвая было так тесно, что на площадках образовались плотные пробки и требовалось выбить из них хотя бы по одному человеку, как выбивают клинья из сапожных колодок.
– Вот я тебя и нашла, – сказала мать Мелитина.
– Маменька, – повторил Андрей, улыбаясь.
Клин выбили, и народ, словно камнепад, посыпался с площадок на землю. Задние напирали, передние не успевали перебирать ногами и падали с подножек, расползались в стороны, чтобы не топтали. Хохот и веселье на снегу напоминали гулянку на светлый праздник масленицы. Только вот одеты были бесцветно: серые ватники, суконные шапки, и смеялись сквозь серую усталость на лицах.
– Вижу, успокоилась душа твоя. – Мать Мелитина сняла шапчонку с сына, погладила рукой стриженную наголо, колючую голову. – Достанет ли силы понести крест?
– Достанет, – проронил он. – Я, маменька, теперь в школе работаю. Детей учу. Ты помнишь, я учитель.
Люди разошлись, и опустевший трамвай зазвонил, заскрежетал колесами по мерзлым рельсам, и сноп голубых искр окропил снег. Сенбернар вздыбил шерсть на загривке, зарычал и обнюхал место, где растворился огонь, заскулил с щенячьей беспомощностью.
– Я тебя ждал, – признался Андрей. – Мне было так плохо…
– Знаю, сынок, не говори. – Она дотронулась до его сухих, обветренных губ. – Но тебе и сейчас тревожно. Ты плачешь по ночам. Что тебя мучает?
– Скажу! – Глаза его поблекли. – У нас есть время. Трамвай развернется на кольце, и мы поедем. Назад он идет тихо, и мы успеем поговорить.
– Хорошо, Сашенька, – согласилась мать Мелитина, поглаживая пальцами шрам на лице сына.
– Я Андрей, маменька, – проговорил он. – Андрей… Вот же шрам.
– Разве ты не брал имя брата? – спросила она. – Ты ведь просил у меня позволения.
– Брал… – признался Андрей. – И позволения просил. Я с его именем встал на ноги. А пошел со своим. Саша мне подняться помог. Он меня будто заслонил и избавил от чужой воли. Теперь я сам пойду. Только ты прости меня, мама, что потревожил покой брата.
– У брата прощения проси, – посоветовала мать Мелитина. – Да он тебя простил. Он знает больше, чем мы с тобой. Беседуй с ним чаще, разговаривай. Он услышит тебя. Это я глухая и слепая. Ему же все ведомо
