– Я не жалуюсь, – смиренно проронил он. – Жить заложником – благо. Только бы знать, что не впустую. Кому-то суждено рожать, а кому-то в муках корчиться за рожениц.
Альбинка опустила крылья, и прекратилось течение нити, хотя веретенце все еще жужжало возле ног, набрасывая петли. Андрей Николаевич увидел, что постепенно обрастает белым коконом. Серебристая седая пряжа обволокла его по пояс, а сама юная пряха повзрослела на глазах и стала такой, какой встретилась зимой восемнадцатого года. Вместо рубахи оказался кожушок, полушалок на голове, а лицо серое в предрассветных сумерках, лишь глаза светятся. На пряслице же вместо кудели – вязанка сена, однако нить все равно выбегает из-под пальцев белая и суровая.
– Освобожу тебя от мук, – замерзшими губами проговорила Альбина. – Ты же был червем и ползал по земле. Но пробил час! Я заключу тебя в кокон. А весной ты снова станешь мальчиком. И будет тебе другая доля.
– Не хочу, – вымолвил он. – Потому что все повторится. И волшебство не спасет.
– Я же выпряду тебе другую судьбу!
– Но тебе же известно будущее! – Кокон уже стягивал живот и подползал к груди, нити мешали дышать. – Разве ты не видишь, что все-все на свете повторяется! От деда – к внуку. Я искал себя в детях, а доля моя внуку досталась! Если можешь, освободи его от мук. Ему другую судьбу выпряди.
– Не могу, – сказала Альбина. – Не властна… Мало знать будущее, и чар моих для этого мало. Изменить долю только любви по силам. И потому власть моя лишь над твоей жизнью.
Суровая нить сновала у самого горла, веретенце набрасывало крепкие петли, но они не душили, как и весь кокон, а будто вытягивали и строжили тело, словно тугие детские пеленки.
– Хочешь, я сделаю тебя вечным? – вдруг прошептала она. – И ты сам, сам узнаешь, что станет с людьми и миром! Тебе откроется то, что никому не ведомо: откуда берется огонь и свет и куда он потом исчезает. А разве ты не жаждал знать, кто правит миром?.. Ну, одно твое слово, и начнется бесконечный путь.
Веретено замерло у ноги, занесло петлю над головой – возможно, последнюю, чтобы завершить кокон.
– Нет, я хочу умереть, – сказал Андрей Николаевич. – Я прожил свою вечность.
Она как-то сразу постарела, сгорбилась, и на ввалившейся щеке проступила родинка со щеткой волос.
– Что же, – проронила Альбина тихо и сокрушенно. – Отпускаю тебя. Но отныне ты будешь знать свой смертный час. Ты умрешь через пять месяцев и двенадцать дней.
В тот же миг застучали часы на столе и обсыпались на пол неоторванные листки календаря, обнажив число – двадцать пятое декабря. Облегавший тело кокон сжался, потом затрещал, как раздираемая паутина, и невесомо развалился на две части, словно створки раковины. Андрей Николаевич заметил, что одежда на нем сопрела и теперь сходит и превращается в пыль. Он стряхнул ее остатки и очутился голым перед Альбиной.
– На, примерь, – сказала она и подала белую рубаху. – Должна быть впору. Носи, да смотри не занашивай. На дело береги.
Андрей Николаевич послушно просунул руки в рукава, и полотняное рубище покрыло наготу. Телу сразу стало легко, будто после хорошего банного пара. Альбина же исчезла вместе со своей прялкой и лишь лучина, зажженная ею, горела ровно, без треска, и давала яркий сияющий свет. Зачарованный огнем, Андрей Николаевич какое-то время пребывал в беспамятстве и хватился, когда угасающий свет превратился в красную искру, оторвался от черного огарка лучины и, с пением унесясь под потолок, растворился во тьме.
С той поры он помнил каждый прожитый день и час и стремился распорядиться ими как последними кусками хлеба в голодный год. Первым делом он написал письма сыновьям и дочерям – письма обстоятельные, спокойные, в которых просил приехать накануне своей смерти и сообщал ее дату – шестого июня 1971 года.
Ушли письма – и словно в воду канули.
Жить в ожидании рокового часа ему было легко. Он не испытывал ни страха, ни горечи, напротив, ждал смерти с благодарностью и без суеты: многим ли из живших дано было знать свой срок? Надо было подготовиться к нему, и вот тут-то Андрей Николаевич начинал ощущать какую-то пустоту под собой. Закончив нехитрые хозяйственные дела, он неожиданно обнаружил, что ничего больше не остается, и он готов к смерти хоть сейчас. Правда, впереди еще была встреча с внуком – он ждал ее больше, нежели встречи с детьми, однако Николай так и не появлялся, и все заготовленные ему слова постепенно вяли, как скошенная трава. Когда апрельское солнце согнало снег и подсушило холм, Андрей Николаевич поднялся к келье матери Мелитины и, наглядевшись на запустение в ее жилище, вдруг засмеялся от радости: вот же, вот несделанное дело! Надо поправить келью и, переселившись сюда, умирать здесь!
На целую неделю, пока он чистил, вставлял стекла и белил вросшую в землю избушку, ощущение пустоты и собственной ненужности в этом мире отошло и растворилось в хлопотах. Однако, приведя в порядок келью, он еще больше почувствовал, что не готов к смерти, поскольку не сделано еще или не сказано что-то самое важное. А время неотвратимо уходило, и вместо недавнего благостного спокойствия полой весенней водой накатывалась тревога.
Трижды смерть была близко, и трижды он готовился к ней, но ни разу не возникало этого растущего тревожного чувства, что на земле остается неисполненным дело, отпущенное ему судьбой. Возможно, тогда его попросту еще не было: ни в «эшелоне смерти», где последним долгом стало помогать больным и закапывать мертвых, ни в камере смертников, где он по ниточкам распускал и вновь ткал свою жизнь. И даже перед «условным» расстрелом, перед дверью монастырской конюшни он не сомневался, что данный ему путь пройден до конца и осталось сделать всего несколько шагов по залитому кровью полу.
Тогда он не знал ни дня, ни часа своего срока; тут же, загодя предупрежденный – ведь не зря же ему отпустили столько времени, – он не мог прийти к назначенному мгновению со спокойной душой и совестью, ибо не сказал последнего Слова и не сделал последнего Дела.
Но в чем же суть Слова и Дела?
Он не находил себе места. Перебравшись жить в келью, он возвращался в село, бродил вокруг брошенного дома или по улицам и бормотал:
– Слово и Дело… Слово и Дело…
С ним здоровались, пытались разговорить, однако Андрей Николаевич обходил встречных и спешил, не ведая куда. Состарившийся председатель Артем Никитич Главадских остановил его среди улицы и стал просить продать колхозу дом, дескать, все равно ты на холм жить перебрался, а мне переселенцев из Чувашии селить некуда. Андрей Николаевич ушел бы от него, но председатель загораживал дорогу и держал за рукав.
– Переселение – дело государственной важности, – строжился он. – Требуется закрепить приезжих граждан на земле и поднять колхозную жизнь на должный уровень.
Слова его не долетали до сознания, поэтому, чтобы высвободиться из рук Артема Никитича, Андрей Николаевич пожаловался:
– Шестого июня мне умирать, а я приготовиться не могу. Сказать бы что-то надо, сделать, а не знаю что.
– Так если помирать, может, дом по завещанию отдашь? Родному колхозу? Или внуку своему бережешь?
– Забирай, – отмахнулся Андрей Николаевич и пошел дальше.
– В сельсовет съезди! – вслед ему крикнул Артем Никитич. – Бумагу напиши!
– Слово и Дело, – забормотал Андрей Николаевич. – Слово и Дело…
Когда он возвращался назад и остановился возле своего дома, то увидел, что он уже плотно заселен: нескольких семей поместили даже на повети и в амбаре. Десятка два разновозрастных детей саранчиной стаей катились по усадьбе, обследуя новое место. Блистали черные, пытливые глазенки на чумазых личиках, босые ножки месили холодную весеннюю грязь. Туго обвязанные полушалками женщины жгли костры во дворе и готовили на таганах пишу. Андрей Николаевич постоял у распахнутых ворот, послушал неторопливое клекотанье чужого языка, бульканье варева в котлах и вознамерился было уйти отсюда навсегда, но тем временем босоногая худая старуха-чувашка подала ему кусок черствой ржаной лепешки. Андрей Николаевич
