принял хлеб, а уже потом догадался, что это милостыня. Он поклонился старухе, и та выговорила в ответ короткую, утешающую фразу. «Спаси Господь» – послышалось ему.
С подаянием в кармане он вернулся на холм и больше уже не спускался вниз. Бродить по весеннему лесу казалось спокойнее, к тому же Андрею Николаевичу иногда чудилось, будто именно здесь, среди оживающей природы, ему приоткроется тайна последнего несказанного Слова и неисполненного Дела. Он часто останавливался и, возбужденный предчувствиями, таил дыхание: сейчас, вот сейчас придет к нему истина! Однако вместо озарения подкатывала крутая изжога: милостинный хлеб оказался кислым и прогорклым.
Прошатавшись по лесу до вечера, Андрей Николаевич наткнулся на развороченный до основания муравейник. Недавно поднявшиеся из глубины его муравьи, еще вялые от холода, ползали по руинам и пытались слепить посередине разоренного жилища маленький холмик. Андрей Николаевич поплевал на муравьиное скопище и подставил ладонь. Тончайшие струйки охолодили руку, кисловато-терпкий запах перехватил дыхание.
На развалинах муравейника проступали огромные медвежьи следы.
Извергая кислоту, многочисленный лесной народ пытался защититься от нападения, но до чего же жалко выглядело это оружие! С такими трудами собранный по дресвинке дом, наполненный загадочной, единожды и навечно установленной гармонией жизни, он, по сути, всегда был совершенно беззащитным, а население его – невероятно уязвимым. И при этом муравьи жили открыто, смело, прячась разве что от непогоды. Какое же гордое было племя!
Но какая неведомая связующая сила объединяла этот народ, если по злой воле оторвавшийся от общины муравей был обречен на гибель?
– Что же это, Гармония в единстве? А в одиночестве только смерть? – вслух спросил он, вдыхая запах муравьиной кислоты. – Единство и есть смысл бытия?..
Андрей Николаевич прислушался, словно ожидая ответа, и неподалеку заметил еще один разрушенный муравейник. Рядом с ним из-под синей глыбы заледенелого снега выбегал светлый ручей и, огибая подножие муравьиного пепелища, захватывал свежерассыпанную дресву и уносил ее вместе с насекомыми. Несколько минут назад здесь разыгралась трагедия, способная погубить самую мощную империю, созданную людьми. Наверное, так варвары разорили Рим, а кочевники Русь. И Рим канул в Лету, но Русь выжила!
– Неужто все-таки в единстве?!
От нескончаемого и напряженного труда муравьев шевелилась под ногами дресва и, будто живая, медленно ползла к самому центру снесенного холма, как если бы там лежал магнит.
– В единстве!
– Нет, в безумии! – вдруг услышал Андрей Николаевич старческий, дребезжащий голос за спиной. – В нем их сила!
Шиловский был в трех саженях. Нагнувшись над небольшим муравейником, он разгребал его костяным совком, сделанным из черепашьего панциря. Какая-то длинная бесформенная одежина болталась на нем, как на колу, одной рукой он опирался на черную резную трость со стальным наконечником.
Андрей Николаевич опустил глаза, и когда вновь поднял их – Шиловский не исчез. Он завершил свое дело и, убрав совок под одежду, медленно приблизился к Андрею Николаевичу. По серой хламиде, по трости, рукам и лицу Шиловского ползали муравьи. Когда они попадали на стекла пенсне, то соскальзывали и падали на землю.
– Посмотрите, они же безумны. – Шиловский ткнул наконечником трости в разворошенный муравейник. – Трудолюбие, самоотверженность, единство – все продиктовано общим безумием. Их жизнь и Гармония есть жизнь и гармония травы. Этих насекомых потому и называют – муравьи. От слова – мурава.
– А мне почудилось, следы медвежьи, – сказал Андреи Николаевич.
– Нет, батенька, это я, – признался Шиловский. – Не чаяли встретить на этом свете?
Андрею Николаевичу всегда казалось, что они должны встретиться в лагерях или уж на крайний случай в ссылке. Судьба должна была свести их еще раз, но обязательно в равных условиях, как в «эшелоне смерти». Он почему-то верил в это и, приглядываясь к людям с новых этапов, ждал, когда появится Шиловский. Уже были заготовлены вопросы и торжествующие победу слова, однако они истаяли в сознании, как и надежды.
– Напротив, искал встречи. – Андрей Николаевич почувствовал облегчение. – Давно искал… Но сегодня не думал…
– Вижу, как в вас кипит ненависть, – заметил Шиловский. – А зря, зря, батенька.
– Я ненависть пережил, – сообщил Андрей Николаевич. – Переболел ею, как тифом. Теперь ни одна зараза не пристанет.
– Но я же все еще зорю муравейник! – Шиловский потыкал тростью мягкую живую дресву. – И заставляю насекомых оживать и совершенствоваться. Неужели изменились ваши убеждения? Или вы начинаете понимать смысл революционной гармонии мира?
В его голосе слышалась печальная ирония. Возможно, Шиловский мысленно вернулся в далекий двадцатый год.
– Нет, мне открылась христианская заповедь непротивления злу насилием, – признался Андрей Николаевич. – Помню, ненавидел вас. Было… Девять заповедей принимал, десятую – душа противилась. Нет, я вас теперь уважаю. Вы и тогда жили с верой и свои заповеди соблюдали. Все, безоговорочно. Я же не понимал своей, потому и не принимал. Вот и разорвался обережный круг.
– Напрасно обольщаетесь, – сожалея, проговорил Шиловский. – Ваша заповедь не спасет мира. Она неприемлема для живых, и истинность ее открывается только в смерти.
– Но мне открылась! – не согласился Андрей Николаевич. – Истина ее в прощении!
– Так неужели вы и меня готовы простить? – поинтересовался Шиловский и знакомо прищурился. – Не я ли виновен во всех несчастьях вашего Отечества, как вы считали?
– Готов. И простил, – сказал Андрей Николаевич. – Вы обречены, ибо разрушаете. Ваши идеи мертвы. Грех не простить обреченных.
Шиловский снял пенсне, и Андрей Николаевич увидел в больших печальных глазах его прежнюю веру и решимость. Ничего в нем не изменилось.
– Наши идеи не умрут никогда, – несколько усталым голосом заявил он. – Мы все предвидели: и новых вождей, и репрессии, и войну. Но они временны, и ничто не может длиться вечно.
– А вы – вечны?
– Как люди мы смертны, – слегка улыбнулся Шиловский. – Вечны наши идеи. Мы разбудили дремавшее человечество, дали ощутить свободу рабам. А раб никогда не забудет ее. Он откажется от вашей заповеди, потому что она непонятна рабскому сознанию. Раб всегда будет помнить свободу, а значит, и нас. И будет просить нас явиться миру. Придет срок – придем и мы. Но уже в другом образе, без оружия. Сейчас нас нет, и мы есть. Хотите узнать будущее?
– Я хочу умереть в назначенный мне час, – проговорил Андрей Николаевич.
– И умрете, – успокоил Шиловский. – Не все, познавшие будущее, становятся вечными. Я покажу вам немного, сквозь щелку, и все ваши иллюзии, как и заповеди, немедленно исчезнут. Вы же не хотите жить последние дни в иллюзиях? Вы же искали Слово и Дело?.. Раздумывать вам некогда, до шестого июня осталось ровно месяц.
– Согласен, – вымолвил Андрей Николаевич.
– В таком случае ступайте за мной, – сурово распорядился Шиловский. – Дорога у нас не близкая.
– Разве здесь нельзя увидеть будущего? – обескураженно спросил он. Так не хотелось уходить с холма, покидать этот лес с муравейниками и келью, где Андрей Николаевич намеревался дождаться сыновей, дочерей и внуков, а затем и смертного часа.
– В будущее можно смотреть только сквозь пулевую пробоину, – объяснил Шиловский и, вонзая отполированный, как лемех плуга, стальной наконечник в землю, решительным и бодрым шагом направился к опушке и, достигнув ее, ступил на есаульскую дорогу.
Они шли всю ночь, и знакомая дорога отчего-то оставалась неузнанной. Весенний, ночной проселок чем-то напоминал полузабытое детское путешествие, когда Андрей Николаевич с братом сбежали из Есаульска домой. По обочинам тускло мерцали в темноте закрывшиеся на ночь цветы мать-и-мачехи; неведомые огни горели над лесом – то ли крупные звезды, то ли фонари на буровых вышках; невидимые
