птицы перепархивали дорожный просвет, задевая лицо холодными крылами. Андрей Николаевич терял Шиловского из виду, прибавлял шаг, чтобы догнать, однако тот неожиданно оказывался за спиной, и голос его, похожий на звон треснувшего глиняного сосуда, подбадривал и пугал одновременно:
– Идите, батенька, идите. Я с вами.
Потом он будто уснул на ходу: ноги двигались, но перед глазами качались серые, непроглядные сумерки. И уже больше не тревожили ни цветы на обочине, ни крылья птиц; даже яркие огни над горизонтом растворились в мутном пространстве. Очнулся он лишь в трюмной общей каюте на старом колесном пароходе. Корпус судна, деревянные вытертые полки и стекла в иллюминаторах мелко дрожали, где-то рядом шлепали по воде плицы, уставшие от плавания, изнуренные трюмом пассажиры самоуглубленно молчали. Андрей Николаевич приподнял голову от серой колючей подушки: Шиловского среди пассажиров не было! Чужая холодная рука легла на голову и потянулась к душе…
А был ли он вообще? Не пригрезился ли?.. Что, если был, но обманул?!
– Я здесь, – отозвался Шиловский с верхней полки.
– Какое сегодня число?!
– Не волнуйтесь, мы третий день в пути, – сказал невидимый спутник. – У вас еще двадцать восемь дней.
Андрей Николаевич перевел дух и облегченно расслабился.
– Где мы плывем?
– По каналу. Последний шлюз проходим.
– По каналу? – насторожился Андрей Николаевич. – По какому каналу? Неужели…
– Нет, тот канал не судоходный, – опередил Шиловский. – Не выдержал конкуренции с транссибирской магистралью.
– Долго нам еще?..
– К утру будем на железной дороге.
– А там?..
– А там ходят эшелоны.
– Какие эшелоны?
– Всякие, батенька, всякие, – уклончиво ответил Шиловский. – Да не переживайте. Я же сказал: умрете в назначенный срок. Вам не грозит вечность.
«Он хочет показать будущее, чтобы разрушить во мне заповедь, – вспомнил Андрей Николаевич. – И если он всю жизнь разрушал заповеди, то я к концу жизни лишь крепче уверовал в непротивление злу, и неужели, познав будущее, я отрекусь от всепрощения?»
– Непременно отречетесь, – заверил Шиловский. – И наконец поверите мне, поверите в нашу Идею.
– Что? Я сейчас говорил вслух? – опомнился Андрей Николаевич.
– Вы размышляли, думали, – объяснил невидимый спутник. – Я же советую вам не думать. Самый лучший способ достичь блаженства и остановить время – войти в сумеречное состояние. Закройте глаза и медленно укрощайте свою мысль. Не спорьте с самим собой и вместе с нашим пароходом плывите по течению. Перед вами откроют шлюз и закроют потом. Плывите и блаженствуйте.
Андрей Николаевич закрыл глаза, и тотчас серые, брезжущие сумерки медленно стали заполнять пространство. Ему почудилось, что это наплывает слепота, но теряется не зрение, а чувства: можно смотреть и ничего не видеть. Взгляд не рассеивался, не отвлекался на окружающие и близкие предметы; его тянуло вдаль, в какую-то трубу, напоминавшую оптический винтовочный прицел.
Потом они оказались среди людной улицы какого-то города. В руках прохожих были цветы, красные флажки. Пожилые мужчины в старых гимнастерках с орденами и медалями на груди шли обнявшись; один играл на гармони, один плясал на асфальте, и один горько плакал. Откуда-то доносился бравурный марш, исполняемый духовым оркестром, слышался мерный, многочисленный стук солдатских сапог, а над всем этим в светлом весеннем воздухе разносился торжественный женский голос, усиленный динамиками.
– День своей Победы празднуют, – усмехнулся Шиловский. – День национального духа и русского оружия!.. Ничего, пусть забавляются!
Большинство людей на тротуаре шли навстречу и густо, поэтому приходилось пробираться то возле стен домов, то у проезжей части. Андрей Николаевич боялся потерять Шиловского, идущего сквозь толпу, будто нож сквозь масло, и часто в ней исчезающего. Раза два он ошибся и вместо своего спутника отыскивал взглядом похожие стариковские спины, тогда как Шиловский оказывался совсем в другом месте. Наконец, встречный поток постепенно сменил направление и стал попутным. Только у людей вместо цветов в руках и детей на плечах появились чемоданы, сумки и свертки. Стерлись на лицах улыбки, сосредоточенные глаза прорыскивали даль.
А там, вдали, была запруженная народом вокзальная площадь. Бесконечная лавина людей, повинуясь неведомо чьей воле, всасывалась в многочисленные вокзальные двери, в жерла подземных переходов и арки воздушных мостов. И с нею рядом текла встречная, по виду ничем неотличимая. Обе лавины смешивались на площади, как в котле, и создавалось впечатление, будто нет здесь ни отъезжающих, ни приезжающих. Есть лишь кем-то единожды запущенное движение народа, бессмысленное для стороннего глаза, но в самом деле насыщенное и одухотворенное великой целью. Иначе как объяснить одержимость и безрассудство, с которыми люди мчались по неведомым кругам, поддерживая жизнь этого движения?
Старческое шарканье ног – в такой гуще нельзя было сделать полного шага, – взлетало над вокзалом и площадью и будто скапливалось там под невидимым куполом.
Нет, и все-таки эти люди куда-то ехали и откуда-то приезжали, ибо человеческое движение как бы перевоплощалось в движение тяжелых эшелонов. С той лишь разницей, что вместо ритмичного шарканья в поднебесье улетал стук колес. Стоя в этом странном месте, Андрей Николаевич ощутил знобящий страх и растерянность, как бывает при виде чего-то бессмысленного и необъяснимого. Казалось, будто люди сорвались с обжитых земель и поехали искать лучшей доли в чужих краях. И всем чудится, будто их доля где-то там, за далью, за расстоянием, и, ударив шапкой, пошел человек покорять пространство.
Да неужто стало в России столько обездоленного народа?
– Это будущее? – спросил Андрей Николаевич.
– Что вы, батенька! – рассердился Шиловский. – Это настоящее. Это День их Победы.
Прорвавшись через площадь и муравейник вокзала, они оказались на железнодорожных путях, между закопченных вагонов с горячими колесами, между пыльных, в оранжевых безрукавках людей, которые бегали со шлангами, с черными железными коробами и ящиками. Длинные составы лежали на рельсах бездыханными, но когда насасывались людьми, водой, углем и пищей, враз оживали, словно пиявки, и уползали куда-то по сверкающим рельсам.
Шиловский теперь не пропадал ни на секунду. Он вел Андрея Николаевича то по шпалам, то нырял под стоящие поезда – трость со стальным наконечником ковыряла черную пережженную землю. Несколько минут они шли поперек огромного и пустынного поля, расчерченного ржавыми рельсами в косую линейку. Наверное, это были запасные пути. На краю поля Шиловский остановился и, опершись на трость, устало проговорил:
– Пришли…
Впереди был тупик: полосатый шлагбаумный брус на бетонных стойках отрубал поржавевший путь. И на этом пути стояло около десятка старых вагонов-теплушек во главе с черным паровозом. Котел, вероятно, был потушен, однако из трубы курился слабый синеватый дымок.
Андрей Николаевич узнал этот состав. На дверях вагонов белели меловые опознавательные знаки – тиф, тиф, тиф…
– Но ведь это «эшелон смерти»! – проговорил он.
– Ну, батенька! – Шиловский позвенел тростью о рельсы и, не договорив, направился к одному из вагонов.
«Верно, верно, – тут же согласился Андрей Николаевич. – Откуда же еще можно увидеть будущее?»
Шиловский откатил тростью дверь – пахнуло мочой и гнилой соломой. На миг почудился стон и бессвязный бред… Андрей Николаевич забрался в вагон, и Шиловский тут же плотно затворил его.
В темном чреве, в непроглядном, но знакомом пространстве Андрей Николаевич сделал несколько шагов и остановился у стены. За нею уже больше не существовало ни прошлого, ни настоящего. Огромный,
