– Сынок? – позвала она и вмиг освободилась от холода. – А я ослабла и молиться уже не могу.
– Это я тебя остановил! – признался мальчик. – Мне стало жаль тебя. Ты все молишься и совсем позабыла, что сегодня – сороковой день.
– Ой! – воскликнула мать Мелитина и прикрыла ладонью рот. – Я со счету сбилась… Что же делать мне? И свечи нет, и помянуть нечем.
– А ты не печалься, – подбодрил весело мальчик. – Вместо свечи лучину затепли, хлеб же вот он, возьми!
И в руки матери Мелитины опустился узелок из черной тряпицы. Развязав его, она увидела куски, будто собранные нищим в голодный год – мелкие, черствые, невзрачные.
– Что же так: на девятый день белый каравай, – посожалела она. – На сороковины лишь кусочки…
– Каравай от отца твоего был, – напомнил детский голос. – А этот хлеб от меня. Да ты не тушуйся! Просфирки крошечные, да просфирки!
– Благодарю, да ты уж прости меня, неразумную и слеподушную, – повинилась мать Мелитина. – Какой бы ты был мудрый, коли родился…
– Если бы я родился – на земле все бы было иначе, – с легкой горьковатинкой признался мальчик. – И люди бы жили счастливо. Мне выпадала трудная доля – свет принести народу и покой утвердить на долгие годы.
– Почему же я не родила тебя, сынок! – воскликнула мать Мелитина и воздела к нему руки. – Ведомо ли тебе, какие муки нынче в России?
– Мне все ведомо, – грустно отозвался он. – Да мы ведь не по своей воле на белый свет являемся. Никто не приходит на землю зря и не уходит с нее. Ты вот отца своего всю жизнь стыдилась, а он к тебе ближе всех был. И жил он не напрасно. Он тебе испытанием был, потому ты и на руках его носила. Скоро он опять к тебе вернется и душу твою на своих руках понесет. Не печалься же, что я не поспел у тебя родиться. Вместо меня одного ты двух сыновей родила, братьев моих. Не мог я нарушить черед. Они на земле были нужны. А пока там нет мне места. Но я все равно рожусь! Только не знаю срока, хотя вижу – скоро!
– Но ведь я не смогу тебя родить! – загоревала мать Мелитина. – Как же ты явишься? Неужели тебя родит другая мать?
– Другая, так что же? – изумился он. – Я все равно буду твоим сыном, и ты меня узнаешь!
– Как же я тебя узнаю?! Где ты будешь? Кем? Как будет имя твое?
– Увидишь и сразу узнаешь! – засмеялся мальчик. – Как только станешь свободна – ищи меня. Иди по земле и ищи. Над моей головой будет жаворонок звенеть!
– Жаворонок? – очарованно спросила она.
– Жаворонок! – смеющимся голосом подтвердил мальчик. – Он уже давно-давно летает над весенней землей, ищет меня и звенит, зовет. А как найдет, так над моей головой закружится.
В тот миг матери Мелитине привиделся белый мальчик на черном вспаханном поле: босой, в длинной рубашонке. И то ли смех, то ли пение жаворонка послышалось ей.
– Пока нет тебя на земле, ты хоть прилетай ко мне почаще, – взмолилась мать Мелитина. – Мы с тобой беседовать станем. Я ведь слабну! Так много людей, за которых молиться надо. И еще прибывают, а сил моих не хватает. Слабнул, слабну!
– Нет, маменька, я больше к тебе не прилечу, – грустно сказал неродившийся сын. – Никогда-никогда. Я не могу нарушить ход времени. А если нарушу, то будет наказание: еще сто лет не видать мне белого света. Я был послан утешить тебя, покуда отец твой сорок дней по кругам ходил. Нынче же закончится сороковой день, и он вернется к тебе. Я ведь ничего не знаю из земной жизни – ему же все ведомо. Он и укрепит твой дух.
Ощущая радость и тоску одновременно, мать Мелитина заплакала.
– До свидания! – на ухо шепнул неродившийся сын, и она на миг ощутила легкое прикосновение губ его. Поднявшись с колен, она потянулась за улетающим голосом, но перед лицом оказалась стена, срубленная из неошкуренных сосен и украшенная узорами изморози. Люди спали на полу, прижавшись друг к другу, и парное дыхание, вырываясь из ртов, поднималось к потолку, клубилось там некоторое время, пока не превращалось в льдистую, морозную иглу, чтобы осыпаться на лица спящих.
В углу барака было постелено несколько телогреек и сверху, на видном месте, лежала тряпица с кусочками хлеба.
10. В год 1920…
Конфискационный отряд состоял из четырех человек – двух экспертов-оценщиков, казначея да уполномоченного Наркомата финансов. При них было двенадцать человек охраны, две подводы со стальными ящиками и легкая тачанка с пулеметом. Командовал отрядом уполномоченный, который не подчинялся никаким местным властям и имел неограниченные права. Они передвигались тайно, чаще всего ночами, и везде появлялись неожиданно, однако после нескольких акций об отряде стало известно, и слух, опережая его, побежал от церкви к церкви, из прихода в приход.
Когда же он достиг Есаульска, отряд уже зорил мужской монастырь. А было там всего пять престарелых монахов да девять послушников. Согнали их в конюшню, заперли и стали снимать дорогие оклады с икон, искать золотые кресты, потиры и прочие ценности. Но вырвались три послушника, взяли коней в деревне и поскакали в Есаульск. Примчались они к архимандриту Федору и рассказали, что сотворилось в мужском монастыре. В первые минуты растерялся отец Федор. Он недавно получил Святейший Указ о поставлении епископом, однако наречение и хиротонию еще не совершали, как тут поступить? Но недолго был в сомнении архимандрит: коли едут антихристы церкви грабить да поганить, каждый православный восстанет. Ценности из есаульских церквей еще владыкой Даниилом были собраны и спрятаны в женском монастыре, поэтому взял он послушников из мужской обители, дьяконов из церквей и поехал в монастырь. Вошли они, затворили ворота и стали ждать утра.
Однако ночью конфискационный отряд уже подошел к стенам, застучали в ворота:
– Именем революции – откройте!
Архимандрит ответил, что ночью не откроют и будут ждать утра. Постучали еще, даже стреляли по запорам, но ворота женского монастыря были крепостными, окованными, с ходу такие не взять, и стены высокие, без лестницы не перелезешь. Отряд расположился у ворот и охрану вокруг обители выставил, чтобы никто не убежал.
Утром архимандрит вступил в переговоры с уполномоченным, однако тот ни на какие условия не шел и требовал открыть ворота и предоставить монастырь в полную его власть. Тут из Есаульска стал народ подходить к заутрене, уполномоченного залихорадило – вон сколько лишних глаз. Архимандрит еще раз обещал выдать все ценности, свезенные из церквей, но чтобы не трогали монастырского храма. Конфискационный отряд посовещался и согласился. Послушники спустили на веревке со стены ящик с ценностями, уполномоченный принял его и приказал охране идти на штурм стен. Оказывается, у экспертов- оценщиков список был, где и сколько серебра и золота хранится. А за женским монастырем значился серебряный гроб со святыми мощами. Девяти пудов весом был гроб…
Полезли охранники на стены, – за ночь лестниц навязали из жердей, но монахини заранее воды накипятили, поднялись на забрала и стали поливать сверху. Тогда охрана открыла огонь, но никого не задело. А народу уже большая толпа собралась. Уполномоченный велел разогнать людей, однако те не разбежались, а попрятались в сосновом бору да под берегом. Привязали к воротам шесть гранат и взорвали одну створку. Одного послушника убило, а некоторых осколками посекло. Ворвался отряд в монастырь, монахинь под замок посадили, а архимандрита и дьяконов пытать стали, где еще ценности спрятаны. Но никто ничего не сказал. Тогда вывели их и поставили к стене. Всего лиц духовного звания было пять с архимандритом. Напротив пятерых стрелков поставили с винтовками. Уполномоченный шестым был…
Лобытов сидел в изголовье, возле высоких подушек и, согнувшись, поддерживал голову руками. Рассказывал он негромко, каким-то бесцветным голосом и, видно было, уже многое перестрадал, отбросил все лишнее, оставив только трагическую суть.
Рассказ его был скупой, и потому Лобытов все ниже склонялся к лицу Андрея, словно боялся, чтобы не улетело мимо ни одно слово. Говорил уста в уста.
– Расстреливали прямо в монастыре, чтобы народ не видел. Стрелки вскинули винтовки… Архимандрит Федор руку поднял, попросил дать ему отходную прочесть. А они залп дали… Четверых сразу наповал, а
