– Нет, это ты меня запутал! – возразил Андрей. – Ты, когда мне про классовый подход толмачил!.. Сам- то ты разбирался в них, нет? Чтоб других учить?.. Нет, ты подхватил с чужих слов. И понес… А теперь ты спрашиваешь, почему духовников уничтожают? Почему дух из народа вышибают?.. Но как же иначе его распределить по классам? Как их по муравейникам рассыпать?.. С чужих слов говорил.
– Я верил! – выдохнул комиссар. – С пятого года верил!
– Так верь! – подхватил Андрей. – Верь и живи дальше. Все, что бы ни делалось – все верно. Ведь пролетарский класс не может ошибаться! Нет же, ты у меня спрашиваешь, чья это политика. Наверное, политика класса!.. И паровозы покупают по воле класса. И стреляют…
– Стреляют потому, что у власти нет рабочего класса, – упрямо сказал комиссар Лобытов. – Я и спрашивал у тебя, почему так вышло?.. А ты, Андрей, лишаешь меня веры! Хочешь, чтобы я застрелился?.. Или потому, что у самого ее нет?
– У меня нет пути, – признался Андрей. – И виноват я сам… Знаешь, каждый дворянин в старой России служил своему Отечеству. Каждый был обязан послужить. Потому и дворянин… Каждому отпускался путь служения Родине. Хочешь – не хочешь, а иди. Теперь я не могу служить Отечеству. Меня же лишили пути… Да и тебя тоже, Лобытов. Иначе ты бы меня не спрашивал… Но вера есть! Я верю в детей, Лобытов. Странная вера, да? А вот она меня греет и заставляет жить даже с жабой в груди… Представь себе, – зашептал он. – Ничего не было, ничего! И вот ты берешь дитя на руки, держишь перед собой – и в этот миг открывается тебе истина. Она есть только в смерти и рождении… Непорочность – это есть путь к истине. И что ты не смог, не сумел, вложи в детей. Но так, чтобы оставить их непорочными. И они добудут тебе свет…
– О чем ты? – комиссар затряс его, стараясь привести в чувство. – О чем, Андрей? Я тебя совсем не понимаю! Что дети? Стреляют кругом. Кровь течет!.. Диктатура, политика силы и страха. Это же беда! Беда!
– Все так и должно! – воскликнул Андрей. – Ты не бойся, Лобытов. Ты же сам приближал этот час!.. Россия – народ молодой, она только и выдержит эту прививку. Она переболеет, вот увидишь!.. Пусть не ты – дети увидят, внуки. Мы же себе революционность, как чуму, привили. И болеем теперь… Но ничего, встанем. Встанем! Знаешь, когда я тифом болел, думал, не выживу, не очнусь от бреда… А ожил! И когда попал в «эшелон смерти», то мне на этот тиф наплевать было! Я ведь им никогда не смогу заразиться!.. Все думали, умру. Нет! Вот и Россия так же, Лобытов! Сами себе привили… Но затем, чтобы показать всем народам порочный путь. Чтобы не ходили тем путем… Чтобы избавить человечество от революции!.. Да не просто избавить, а повести за собой народы. Не к коммунизму, Лобытов. И не в светлое будущее. А к духовности!.. Кто же еще поведет? Кто? Кто знает путь?.. Кто переболел, Лобытов! К кому уже никакая зараза не пристанет. Это и есть моя вера… Миссия России в этом! Вот она, жаба, душит нас, мучает, да иначе ведь дух не освободить… Душит…
Он захрипел. Лобытов вскочил, заметался по комнате, крикнул:
– Придите, кто-нибудь! Ему плохо!
В комнату вбежала Юлия, схватила коробку, загремела флаконами. Наконец нашла нужный, облила им вату, поднесла ко рту:
– Дышите, дышите! – и крикнула комиссару: – Откройте окно!
Лобытов распахнул окно, бледный и подавленный, не знал, куда деть себя.
– Уходите отсюда! – распорядилась Юлия. – Немедленно уходите!
– Не гоните его, – попросил Андрей, вдыхая холодящий воздух, источаемый ватой. – Я еще не все сказал…
– Вам нужно молчать, – вытирая Андрею лицо бинтом, сказала Юлия. – Прошу вас, молчите.
– Нет, погоди, Лобытов, – позвал Андрей. – Ты же пришел вернуть мне партийный билет… Ты мне его когда-то давал… Потом отобрал… Так не возвращай, не надо…
Весть о гибели комиссара Лобытова Андрей получил через две недели, когда поправился и начал вставать. Его щадили и не сказали сразу, хотя он слышал похоронный марш на улице и еще спрашивал, кого там хоронят.
Оказывается, комиссар сделал выбор в ту же ночь после разговора.
Весть принес член ревтрибунала Янош Мохач, причем тайно от Юлии, которая после Лобытова никого не впускала к Андрею. Янош подошел к форточке, и они поговорили несколько минут. Комиссар оставил записку, где просил никого не винить и причиной указал то, что не хочет быть врагом своего народа. Теперь о его смерти говорили разное. Одни подозревали, что это заранее спланированное убийство, террористический акт; другие считали, что у Лобытова были какие-то непонятные связи с контрреволюционными элементами. В любом случае первое и второе было выгодно, ибо признать третье, или хотя бы подразумевать его, значило посеять сомнения среди живых. Из жизни Лобытова немедленно стали делать легенду: его хоронили со всеми почестями на городской площади, как борца, павшего за дело революции, на следующий день появилась улица имени комиссара Лобытова, красноармейский клуб и стрелковый полк товарища Лобытова – тот самый полк, которым командовал Андрей. Из всего этого следовало одно: даже протест, даже неприемлемость либо полное отрицание политики борьбы никогда не могло получить огласки, если протест исходил от старого революционера. Кто-то раз и навсегда постановил – разочарования в Идее быть не может.
И как же кощунственно было увековечивать имя человека в образе борца – человека, который смертью своей отказывался от всяческой борьбы.
Андрей слушал Яноша Мохача и почему-то вспоминал Ковшова. Лобытов был вторым человеком после него, который, теряя веру, выбирал смерть. Для них лишение пути было смертельным, ибо вся их жизнь укладывалась в простую схему классовой веры и классового сознания. Наверное, то был типичный стиль воспитания борца, который не мыслит себя вне своего класса, но если это и случилось, то он, как муравей, отбившийся от своего муравейника, обязан погибнуть.
Принцип коллективного, классового мышления напрочь уничтожал автономию личности, оставляя это качество только вождям.
Прогресс и свет, обещанный человеку революцией, оборачивался мраком и варварством. Так случается только тогда, когда неразумному ребенку дают поиграть горящей свечой.
Жаба в груди обездвижела и ссохлась, будто в засушливое лето. Но жила, и могла жить бесконечно долго, впадая в анабиоз, чтобы переждать лихое время.
После разговора с Яношем Андрей позвал Юлию и спросил, почему вовремя не сообщили о смерти Лобытова.
– Простите меня, Андрей Николаевич, – покаялась Юлия. – Но я слышала весь ваш разговор с комиссаром.
– Я понимаю, это ваша служба, – проронил Андрей. – Так почему не сказали?
– Ничего вы не понимаете! – обиделась Юлия. – Я чувствую, вы всегда подозреваете меня… в филерстве. Но дело не в этом… Я слышала и подумала… Вы посчитаете себя виновным в его смерти. И опять будет припадок.
– Спасибо за заботу, – хладнокровно сказал он. – Только… Я в ваших услугах не нуждаюсь. Собирайтесь и уезжайте в Москву. К своему дядюшке. Передайте, что я не оправдал его надежд и не буду больше врагом своему народу.
Она закусила губу, потом сказала глухо и решительно:
– Я назад не вернусь.
– Ну, это вам решать. Поступайте, как знаете.
– Мне казалось, вы добрый, – вымолвила она. – Один добрый… Я знаю, вы не верите мне. Я всегда это чувствовала.
– Правильно чувствовали, – отпарировал Андрей. – Позвольте, а почему я должен верить вам?
– Андрей, неужели вы забыли… – начала говорить Юлия, но он оборвал ее резко и секундой позже пожалел об этом.
– Я ничего не забыл! Все помню! Все! Хотя и был пьяным…
Юлия заплакала. А он, смущенный, хотел бы поверить в эти слезы – душа отзывалась на них, но приученный уже никому не верить и ни во что не верить, стоял и спокойно думал: если она играет, то очень правдиво…
